Д. А. Александров

 

ПОЧЕМУ СОВЕТСКИЕ УЧЕНЫЕ ПЕРЕСТАЛИ ПЕЧАТАТЬСЯ ЗА РУБЕЖОМ:   СТАНОВЛЕНИЕ САМОДОСТАТОЧНОСТИ И ИЗОЛИРОВАННОСТИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ НАУКИ, 1914–1940[1]

 

 

© Д.А.Александров

 

 

Вопрос «Почему советские ученые перестали печататься за рубежом?» обычно вызывает быструю реакцию: «Ну, что за вопрос! Нельзя же было». Можно сказать, общим является убеждение, что ученые, естественно, хотели как можно больше и активнее публиковаться на иностранных языках и в зарубежных журналах, в то время как правительственная полицейская политика 1930-х гг. не просто препятст­вовала этому, но сделала публикации научных работ за рубежом опасным и почти невозможным делом. Но так ли это?

Представление о том, что международные связи ученых страдали в 1930-х гг. от общих политических условий и конкретной правительст­венной политики, безус­ловно, основательно. Действи­тельно, мы хорошо знаем, что международные науч­ные контакты были довольно успешны в период НЭПа, а в 1930-х гг. они оказались свернуты — на науку легла тень общего полити­ческого изоляцио­низма Советской России, осознавшей невозможность скорой мировой революции и необходимость строить «социализм в одной стране», находясь во враждебном окружении. Станов­ление изоляции советской науки обычно связывают как с ростом политическо­го национализма в СССР, так и с начавшимися чистками и политическим терро­ром второй половины 1930-х гг., когда любые связи с иностранными гражданами и учреждениями могли быть опасны [3–5].

Внимание историков науки к росту советского политического национализма вызвано хорошо известным «делом академика Лузина» 1936 г., когда математик Н. Н. Лузин был объявлен «ученым врагом в советской маске», обвинен в «раболе­пии перед Западом», пренебрежении интересами отечественной науки и чуть ли не в саботаже. Широкая кампания в прессе со столь тяжкими обвинениями, казалось, была уроком, который власти на примере Лузина хотели преподать всем совет­ским ученым. Как написал А. Вусинич, «с того времени советские ученые полагали неблагоразумным публиковать свои статьи за границей или участвовать в работе западных лабораторий» [5, с. 173].

«Дело Лузина» было весьма подробно рассмотрено в ряде публикаций [6–8]. А. Е. Левин не только проанализи­ровал кампанию против Лузина и участие в ней разных сил, но и показал ее место на общенациональном уровне в череде политичес­ких кампаний по возрождению патриотизма в 1930-х гг. Обзор прессы и отслежива­ние «идеологических маркеров», проделанные А. Е. Левиным, дают яркую картину растущей националисти­ческой пропаганды, развернувшейся примерно с начала 1934 г. через возвращение в газетный политический словарь таких слов и клише, как «родина» и «великая родина», «патриотизм» и «советский патриотизм» и, наконец, «русский народ» и «великий русский народ». Статьи против Лузина летом 1936 г. оказываются в одном ряду со статьями в январе 1936 г., впервые говорящими о рус­ском народе как «первом среди равных», и осенним празднованием юбилея М. В. Ломоно­сова как «гениального сына великого русского народа» (см. [8, с. 106]).

На микроуровне научного сообщества, использовав архивные материалы, «дело Лузина» обстоятельно разобрал А. П. Юшкевич [6, 7]. За публичным фаса­дом кампании обнаруживается застарелый конфликт Н. Н. Лузина и его учеников. Легко поверить, что повседневное поведение Н. Н. Лузина как коллеги вызывало у них самые отрицательные эмоции. Всегда с преувеличенным почтением и предупре­дитель­ностью относившийся к старшим и зарубежным коллегам, он мог быть властным и несправедливым к своим ученикам. Даже если не характеризовать его отношения к французским коллегам и советским ученикам как двойной стандарт, понятно, что у борьбы с «лузинщиной» были свои социальные корни на микро-уровне — в сообществе московских математиков было много психологического топлива для проведения антилузинской кампании[2].

Московская кампания против Лузина не была изолированным случаем. В Ленин­граде летом того же года разразилась газетная шумиха вокруг конфликта в Пулковской обсерватории, иницииро­ванная, видимо, на уровне личных связей ученых и журналистов. Первая публикация в «Ленинград­ской правде», обвиняв­шая Пулковскую обсерваторию в безоснова­тельном преклонении перед загранич­ными публикациями, появилась 4 июня 1936 г. — на месяц раньше, чем началась антилузинская кампания в «Правде». Обвинения в адрес руководства обсервато­рии похожи на первые обвинения, брошенные Лузину, и не исключено, что они могли послужить толчком для более крупного антилузинского дела. В свою оче­редь, начало борьбы с «лузинщиной» придало новый толчок кампании против Герасимовича — 18 июля того же года в «Ленинградской правде» появилась статья «Рыцари раболепия», где ученые Пулковской обсерватории обвинялись в том, что публикуют все основные результаты в первую очередь в иностранных изданиях[3].

«Лузинщина» в Сибири была изучена по архивным материалам М. В. Кликушиным и С. А. Красильниковым [15]. В Томске местные власти затеяли свое «дело», устроив в сентябре 1936 г. политическую чистку местным ученым, в том числе при­ехавшим в Томск иммигрантам Стефану Бергману и Фрицу Неттеру. Бежавшие в СССР от нацизма математики были направлены Наркомпросом в Томский уни­верситет. Здесь они сумели наладить издание местных «Известий НИИ математи­ки и механики» на немецком языке, создав, по словам Бергмана, «такой журнал, что многие иностранные ученые стремятся к тому, чтобы печатать [в нем] труды...» [15, с. 214]. Немецкий язык советского издания и был поставлен им обоим в вину. И приезжие, и отечественные ученые разных научных учреждений Томска прошли через серию собраний, где важнейшим обвинением в адрес многих стала публика­ция работ в иностран­ных журналах, «особенно в фашистской Германии» [15, с. 203].

Отголоски кампании вне Москвы были самыми неожиданными. В то время в Харькове выходил на немецком языке известный советский журнал «Physikalische Zeitschrift der Sowjet Union», дававший отечественным физикам возможность вы­ходить на мировую аудиторию, так сказать, своими средствами. В качестве вклада в кампанию против «раболепия перед Западом» местный обком постановил отны­не издавать этот журнал на украинском языке. Правда, это решение тут же было отменено Москвой [16, л. 54].

Казалось бы, такая кампания, прокатившаяся по стране, и определила перелом­ный момент, когда власти изолировали научное сообщество от Запада. Легко за­ключить, что ученые, под давлением сверху, должны были перестать печататься в зарубежных изданиях и общаться со своими западными коллегами. Однако это, казалось бы, самоочевидное утверждение не подтверж­дается ни количест­венными библио­графи­ческими данными, ни архивными свидетельствами.

Посмотрим на количественные библиографические данные, представ­ленные в виде графиков временной динамики доли научных публикаций за границей в общем объеме печатной продукции ученых (рис. 1–4)[4]. Как видно, к 1936 г. мно­гие советские ученые печатались уже в основном в СССР и очень мало публикова­лись в иностранных изданиях. Более того, явная тенденция к уменьшению доли публика­ций на иностранных языках в ряде дисциплин наблюдается с конца или даже начала 1920-х гг.

Начиная это исследование, я сам ожидал, что события 1936 г. будут явно отра­жаться на коммуника­тивном поведении ученых, и это будет заметно на соответст­вующих графиках, но оказалось, что к этому времени по каким-то иным причинам советские ученые уже сменили свою коммуникативную стратегию. Спад доли за­рубежных публикаций в 1936–1937 гг. оказался выражен разве лишь для сообщества математиков; впрочем, тенденция перехода на публикации в отечест­венных изданиях заметна у математиков и в более ранний период. При этом математики и после 1936 г. продолжали публико­ваться за рубежом, хотя и менее интенсив­но. В своей статье А. Б. Левин отметил, что многие математики, публиковавшие статьи в иностранных журналах в 1931–1935 гг. до борьбы с «лузинщиной», имели аналогичные публи­кации и в 1937–1941 гг. [8, с. 96] — они не сделали «соответст­вующих выводов» из публичной кампании, проведенной на их глазах и при их участии. Те же, кто, как биологи и химики, почти уже не публиковали статьи в иностранных изданиях в конце 1930-х гг. (рис. 2, 3), перестали посылать работы за рубеж до и независимо от того «урока», который им должна была преподать кам­пания по борьбе с «низкопоклон­ством перед Западом».

В чем же причины спада научных публикаций за рубежом? Какие факторы влия­ли на коммуника­тивное поведение отечественных ученых? Если это все-таки была политика, то как она воздействовала на научное сообщество?

Причин наблюдаемой тенденции было, несомненно, много. По моим представле­ниям, наиболее важная из них — это становление самодостаточ­ного российского со­общества в большинстве дисциплин, на которые могли ориенти­роваться ученые, и ак­тивной социо-экономической среды, в которую ученые были погружены. Дело не только в постоянно растущей отечественной читательской аудитории коллег и учени­ков, но и в тех связях, которые обеспечивали «социо-экономизацию» науки в стране и обществе. Соответ­ствующие сообщества и социо-экономи­ческая среда предъявляли требования к ученым, оказывали на них давление, вызывая переориен­тацию с иност­ранной читательской аудитории на отечественную до и независимо от того, как эти требования приобрели политический изоляционист­ский характер.

Сразу добавлю, что другим важным фактором был спад личных контактов рос­сийских ученых с зарубежными коллегами. При том, что поездки за рубеж в период НЭПа были относительно свободными, их все равно было недостаточно, чтобы обеспечить прочную связь и идентификацию молодых ученых с тем или иным дис­циплинарным сообществом в зарубежной Европе. Поездки за границу, особенно длительные, приносят контакты с редакторами соответствующих журналов и лест­ные предложения публиковаться в них. Поехавшие за границу ученые рассматри­ваются коллегами как «представители», способные устроить статью в иностран­ном журнале. Без таких связей и представителей молодые ученые склонны ориен­тироваться на отечественные издания, с которыми общение проще, а требования понятнее[5].

Оба этих фактора оказываются двумя сторонами одного социального механиз­ма. Ученые, включенные в разнообразные сети взаимоотно­шений, не только сами готовы представить предложение в виде публикаций, но и постоянно испытывают на себе влияние спроса. «Сила притяжения» спроса может быть подходящей мета­форой для описания интересующих нас процессов, если представить ученых, нахо­дящихся в поле различных социо-экономи­ческих притяжений, влияний и опросов, в том числе и чисто научных. Личные связи в таком представлении отражают силу притяжения.

Сформулировав основной тезис, обратимся к истории и посмотрим на то, как в зависимости от времени менялась система международных связей и коммуникативных стратегий русских ученых. Такой исторический очерк с примерами послу­жит своего рода комментарием к приведенным графикам (рис. 1–4).

Говоря о коммуникативных стратегиях в разных дисциплинах и в разное время, нужно начать с повторения общеизвестного. До революций 1917 г. многое в меж­дународном положении русских ученых определялось особенностями и уровнем образования. В фундаментальных «университетских» науках до Первой мировой войны практически все молодые ученые, оставленные для подготовки к профес­сорскому званию, ездили не менее чем на год в Германию или Францию, а затем продолжали регулярно ездить на стажировки, конгрессы, морские станции и т. п. Уровень знания иностранных языков (преимущест­венно немецкого и французского) в этой среде был весьма высок. В дисципли­нарных сообществах в науках, связанных с технологиями, ситуация была уже несколько иная — меньшее число выпускников по­падало за рубеж на стажировки, знание иностранных языков, хотя и оставалось высо­ким, все же было слабее. «Технологические» и «прикладные» дисциплины имели более широкую аудиторию и были теснее связаны с социо-экономи­ческим контекс­том своего времени. Уже в этом заключается различие чисто академической биологии и химии, связанной с более широким и демократическим кругом учебных заведений дореволюцион­ной России. В кругу биологи­ческих наук близкое к химии положение занимали дисциплины, связанные с сельским хозяйством[6].

Неудивительно, что в такой, например, области, как сравнительная анатомия животных, многие ученые почти все свои труды печатали только на иностранных языках (кроме диссертаций, которые, согласно правилам, должны были публико­ваться в отечестве). Яркие примеры тому — Иван Иванович Шмальгаузсн, не имевший до 1916 г. ни одной публикации на русском языке, кроме двух диссерта­ций и двухстраничных тезисов, или Николай Константинович Кольцов, занимав­шийся вначале морфологией и за пятнадцать лет научной деятельности (1895—1910 гг.) также ничего не опубликовавший на русском, кроме диссерта­цион­ных сочинений и политических брошюр.

В химии дело обстояло несколько иначе еще в XIX в. Среди химиков уже при органи­зации Русского хими­ческого общества в 1860-х гг. раздавались призывы печа­таться преимущест­венно на русском в «своем» журнале. В. В. Марковников был особенно ярым сторонником такого поведения. «Скажите, пожалуйста, — писал он А. М. Бутлерову 9 октября 1874 г., — почему это все петербуржские химики на­чали опять публиковать свои работы в иностранных журналах и даже раньше, чем на русском языке? К чему же существует наше Общество и Журнал? Я нахожу это совершенно бестактным...» [20, с. 272]. Стоит обратить внимание на это «раньше, чем на русском языке». Среди русских химиков быстро сложилась традиция печа­тать научные результаты в виде статей и заметок одновременно и в России, и за ру­бежом. «Одобрите ли Вы мое намерение помещать в наш химический журнал мои работы, которые... в то же время будут напечатаны в немецких журналах?» — спра­шивал Бутлерова его ученик А. Н. Попов [20, с. 340] и, судя по всему, получал одоб­рение. У отечественных химиков второй половины XIX — начала XX вв. для полу­чения числа самостоятель­ных публикаций можно количество их статей и сообще­ний делить на постоянный коэффициент, близкий к двум.

Этот «патриотизм» химиков в противополож­ность «западни­честву» сравни­тельных анатомов не означает ничего, кроме того, что уже в XIX в. в России сложилось достаточно большое сообщество химиков, которое при всех острых конф­ликтах между его членами чувствовало свою значимость и сплоченность и отделя­ло себя от прочих национальных сообществ. В области же морфологии животных сообщество русских ученых не было отделено от соответствую­щего дисциплинар­ного немецкого — морфологи по преимуществу учились и печатались в Германии. Интересный пример дают списки публикаций тех ученых, которые печатались в разных областях науки — от эмбриологии животных до сельского хозяйства, как, например, А. О. Ковалевский. Нетрудно угадать, что публикации по прикладным темам у таких ученых преимущественно идут на русском, а по более отвлечен­ным — на французском или немецком языках.

Я должен особенно подчеркнуть связь ученых с определенным национальным, а вернее, языковым дисципли­нарным сообществом. В международных связях и коммуника­тивных стратегиях ученых начала XX в, нет никакого общего «запад­ничества» и «космополи­тизма», а отчетливо видна связь с тем языковым сообщест­вом, в котором исследователь вырос как профессиональ­ный ученый. Например, в области эксперименталь­ной биологии и микробиологии начала XX в. ориентация была на два сообщества: французское и немецкое. Более половины русских микро­биологов, судя по языкам публикаций и набору соавторов, ориентиро­вались исключи­тельно или на то, или на другое сообщество, т. е., соответственно, на конку­рирующие школы Пастера или Коха. Конечно, были в этих дисциплинах и те, кто пересекал национальные границы на европейском континенте, но почти не было тех, кто пересекал Ла-Манш и использовал бы английский язык[7].

Первая мировая война больно ударила по всем международным связям и вызва­ла резкий спад научных публикаций за рубежом. В Германии печатать свои рабо­ты было невозможно, но и пересылать статьи во Францию стало очень трудно. Русские ученые всех специаль­ностей вынуждены были обратиться к внутренней аудитории и организации своих дисципли­нарных сообществ. В связи с этим в 1915–1917 гг. проходит волна появления новых отечественных научных обществ и журналов. Появляются «Русский зоологический журнал», «Журнал Русского Ботани­ческого общества», «Русский архив анатомии, гистологии и эмбриологии», «Русский физиологи­ческий журнал им. И. М. Сеченова» и др. — в названиях реши­тельно подчеркнута их национальная принадлежность.

«Русский архив анатомии, гистологии и эмбриологии» создавался петербург­ским гистологом А. С. Догелем при ближайшем участии его молодого ученика А. А. Заварзина. Последний вспоминал, что, несмотря на военную изоляцию, трудно было уговаривать людей печататься на русском: «Понадобились большие усилия для того, чтобы преодолеть недоверие русских ученых к отечественной пе­риодике и привлечь их к сотрудничеству» [27, с. 50–51].

Характерно, что в первых номерах этих новых журналов нет статей на немецком, но достаточно много статей на французском и английском — например, И. И. Шмальгаузен, пользовавшийся до этого только немецким, печатается в «Русском зоологическом журнале» на русском, французском и английском языках. Он возвращается к немецкому уже после гражданской войны, когда в 1923 г. его статья снова выходит в «Anatomische Anzeiger», в котором он много публиковался и раньше.

Если на время Первой мировой и гражданской войн падает не только число пуб­ликаций за рубежом, но и количество научных публикаций вообще, то с окончанием военного времени постепенно восстанавливается издательская активность и воз­обновляются международные связи ученых. Особенно эффективным было сбли­жение с Германией, находившейся после Первой мировой войны, подобно Совет­ской России, в политической изоляции. Обе страны не вошли в Международный исследова­тель­ский совет, одной из задач которого была изоляция Германии — не­мецкие делегации долго не допускались до участия в международ­ных конгрессах[8].

В начале 1920-х гг. советское правительство придавало большое значение науке не только из экономических соображений, но и по причинам международно-полити­ческим. Поддержка Академии наук, поездки ученых за границу и пригла­шение иностранных ученых в большевистскую Россию считались важным элемен­том дипломати­ческой активности для укрепления престижа нового правитель­ства на международ­ной арене. В связи с этим огромную роль сыграло празднование 200-летнего юбилея Академии наук в 1925 г., организован­ное не столько самой Академией, сколько Совнаркомом и Наркоматом иностранных дел СССР с боль­шим для того времени размахом. Академия предварила празднование юбилея ре­кордными избраниями иностранных членов: 60 было избрано в декабре 1924 г. и еще 25 — в январе 1925 г. Все действия в связи с юбилеем способствовали увеличе­нию международных контактов и возникновению множества совместных проек­тов с учеными разных стран, преимущественно Германии и Франции[9].

Но объем научных публикаций за рубежом так и не вернулся к довоенному уровню, когда многие ученые публиковались исключительно за границей. В пер­вые годы возвращения на международную сцену после вынужденного военно-революционного перерыва многие ученые стремятся наверстать упущенное, но со временем этот энтузиазм спадает (рис. 1–3). В сообществе химиков мы видим ус­тойчивое падение числа публикаций за рубежом; для биологов заметна тенденция к достижению прежнего уровня, которая прекращается к 1928–1929 гг.; у матема­тиков наибольшее число статей за границей было опубликовано в 1923 г., притом что число отечественных математиков и их активность, несомненно, росли в после­дующие годы.

Данные по иностранным публикациям физиков (рис. 4) интересны тем, что не только отражают смену коммуникативной стратегии, но и иллюстрируют разви­тие отношений русских ученых с Германией. График составлен мною по таблице из книги Пола Джозефсона о советской физике [33], и на нем отражен вклад совет­ских физиков в немецкий журнал «Zeitschrift für Physik». Выполненный Джозефсоном тщательный учет всех публикаций показывает, что советские физики, на долю которых в 1926 г. приходилось почти 40% от числа всех публикаций журнала, постепенно уменьшили свой вклад до 10% всех публикаций. Изменение доли совет­ских статей от общего объема публикаций в журнале более показательно, чем вре­менная динамика абсолютного числа статей. В эти годы быстро росло число физи­ков, рос и объем самого немецкого журнала. Поэтому там, где в 1926—1930 гг. общее число статей кажется стабильным, падение доли показывает уменьшение советского вклада в общий пул статей на немецком.

П. Джозефсон, сделавший эти важные подсчеты, предлагает следующие объяс­нения падению числа «немецких» публикаций советских физиков: 1) политические репрессии 1930-х гг. останавливали ученых от посылки статей за рубеж; 2) сверты­вание участия в немецком журнале как реакция на фашизм в Германии; 3) появление советского журнала «Physikalische Zeitschrift der Sowjet Union». При этом он как будто не замечает, что максимум вклада приходится на 1926 г., и уже далее идет спад. Резкий спад и в абсолютных цифрах идет с 1930/31 г., т. е. до прихода нацис­тов к власти и до массовых репрессий второй половины 1930-х гг. Видимо, наибо­лее существенным фактором была организация в 1931 г. советского журнала, публико­вавшего статьи на немецком. Но если резкое падение абсолютных значений в один год может объясняться тем, что новый журнал «оттянул» на себя много новых работ, то процентный спад свидетельствует, на мой взгляд, о переориента­ции ученых. Публикация за границей была, несомненно, престижна, но поместить статью в отечественном издании было проще. Создание отечественного «Physikalische Zeitschrift der Sowjet Union» решало проблемы во всех отношениях[10].

Несомненное значение для переориентации ученых имеет то, что можно назвать их востребованностью в собственной стране. Физика, при всех попытках создания этой дисциплины в России XIX — начала XX вв., переживала настоящий расцвет именно в 1920-е гг., когда физики и новая власть нашли общий язык и ученые ока­зались нужны стране. Химики еще дольше, чем физики, ждали, когда они окажутся нужны стране и ее промышленности. Пример того, как при развитом дисципли­нарном сообществе химики в дореволюционной России чувствовали себя невостребован­ными, и от этого, по их мнению, страдал уровень обеспеченности фунда­менталь­ной науки, дает сочинение того же В. В. Марковникова «Современная химия и русская химическая промышленность» [35, с. 637–676]. Отличия царской России и новой Советской Россия в этом отношении для химиков прекрасно отра­жены в карьере и личных воспоминаниях В. Н. Ипатьева, который остался рабо­тать при новом правительстве потому, что был нужен [36, 37].

Хотя биологи разных специаль­ностей менее, чем химики, чувство­вали свою невостребован­ность, они были готовы при большевист­ском правительстве воспользо­ваться новыми возможно­стями. На самом деле те, кто вырвался вперед в 1920-е гг. как организаторы новой биологии, еще до Первой мировой войны начали свои усилия по укреплению новых биологических дисциплин и установлению новых социо-экономи­ческих связей науки и общества. Как историк биологии, я восполь­зуюсь рядом примеров, чтобы подтвердить и проиллюстри­ровать свои общие положения. Два первых ярких примера дают нам организа­торы генетики в Москве и Петрограде Н. К. Кольцов и Ю. А. Филипченко с их последователь­ными усилиями работать в области эксперимен­тальной биологии в дореволюционной России, которые увенчались успехом и созданием научных школ благодаря новой ситуации в Советской России 1920-х гг.

Оба ученых в первый период своей карьеры были исследова­телями-одиночками в морфологии и эмбриологии, публиковав­шимися почти исключи­тельно на немецком. Оба со временем обращаются к задаче воспитания учеников, создания институцио­нальной базы для новой эксперимен­тальной биологии и формирования поддержки новых исследований со стороны научно-административных и власт­ных структур. Они занимаются прикладными исследова­ниями, решая самые общие проблемы науки на материале прикладных работ, основывают свои перио­дические издания, в которых печатаются сами и печатают работы своих учеников. Если Филипченко выдерживает тактику печатания своих основных результатов и в своем издании, и на немецком в Германии, то Кольцов почти прекращает публиковаться за рубежом при смене установки на научно-предпринимательскую дея­тельность. Его стратегия публикаций — стратегия не отдельного ученого, но науч­ного лидера новой эксперимен­тальной биологии в России. Он публикует за грани­цей преимущественно обзоры исследований своего института и крупные работы с общими гипотезами, достойными лидерской позиции в науке[11].

В. А. Догель, также первое время работавший одиночку, занимаясь эмбрио­логией и протозоо­логией, со временем (в 1920-е гг.) обращается к паразитоло­гии и создает программу исследований, которая требует уже коллективных уси­лий. Паразитология для Догеля и всей кафедры зоологии беспозво­ночных в Ленинград­ском универси­тете обеспечивает финансовую и организа­ционную под­держку. Благодаря этому новому направлению работ, кафедре, которой в конце 1920-х гг. грозило закрытие специализации, разрешают брать большое число новых студентов. Создаются новые лаборатории паразитологии в других уч­реждениях, в которых могут работать выпускники кафедры. По единому плану ведутся исследования, результаты которых публикуются в «собственных» сбор­никах (см. [40]).

Не приходится удивляться тому, что и Догель, и его ученики, не прекращая публикаций своих работ за границей, все больше и больше внимания уделяют «домашней среде», публикуясь на русском в СССР и тем самым укрепляя связи с отечественной социо-экономи­ческой средой.

Может быть, наилучшим примером для иллюстрации моего положения будет самый известный за рубежом отечест­венный биолог — Николай Иванович Вавилов. Организационные масштабы его усилий по налаживанию международных связей отечественной генетики и селекции были грандиозными, как и вся его дея­тельность. Тем же, кто не смотрел его библиографию, будет любопытно узнать, что у Вавилова доля публикаций за рубежом исчезающе мала в общем потоке его научных и обзорных работ. В 1910—1926 гг. всего две из более чем сорока его ста­тей были опубликованы в Англии. В дальнейшем он каждый год публикует в зару­бежных изданиях по нескольку статей, и все это только обзоры советских работ по изучению культурных растений и сжатые изложения основных теоретических ре­зультатов. Многие из этих публикаций выходят в трудах международных конгрес­сов, которые Вавилов, пока мог ездить за рубеж, старался не пропускать, чтобы своими докладами представить советскую науку одновременно многим ученым разных стран.

Вся многообразная деятельность Н. И. Вавилова, Н. К. Кольцова, Ю. А. Филипченко и В. А. Догеля, как и многих других ученых-биологов в рассматриваемый период времени, может быть охарактеризована как «дисциплино­строи­тельство». Они не только готовят учеников и развивают новые научные направления, но и соз­дают разветв­ленную институцио­нальную базу для дисципли­нарных исследований: журналы, общества, лаборатории, институты, академии. Каждый делает это в свое время, при своем размахе усилий и масштабе дисциплин, но всеми ими движет еди­ный пафос строительства отечественной науки. Можно выстроить длинный ряд имен ученых в разных дисциплинах, которые заняты тем же. Это и И. П. Павлов, и А. Ф. Иоффе, и Д. С. Рождественский и многие другие.

Эти люди неизбежно ориентированы на публикации в своей стране. Интересы всестороннего строительства дисциплин в отечестве и возможности лидерства оказываются для них с какого-то момента важнее непосредственного успеха инди­видуального исследователя в зарубежных национальных сообществах. Более того, положение лидера, представляющего свое национальное дисципли­нарное сооб­щество, оказывается более эффективным в междуна­родном общении, чем положе­ние индивидуального ученого, каковы бы ни были его результаты. Им не только нужно самим публиковаться на русском в самых разных изданиях, но и печатать работы своих учеников, выпускать труды и журналы под своей редакцией или уже под редакцией своих учеников. Для выполнения своих социальных задач им необ­ходимо было и увеличивать объем публикаций в отечестве, и одновременно пред­ставлять лучшие результаты аудитории разных стран.

Развитие дисциплины и ее эффективная социо-экономи­зация в стране и об­ществе требуют большой работы по обучению и самой широкой популяриза­ции науки. К примеру, для Н. К. Кольцова эта работа, несомненно, была частью сознательного плана учительства и «дисциплино­строи­тельства». Не­удивительно, что именно активные популяриза­торы науки первыми снова стали в 1920-х гг. говорить о «гипнозе Запада», в то время как многие ученые, производящие оригиналь­ную научную продукцию и активно печатавшиеся в иностранных журналах, еще не были склонны вставать на «патриоти­ческие позиции».

Гистолог и физиолог, автор множества обзорных и популярных работ А. В. Немилов в обзоре советской биологии к 10-летию революции несколько страниц по­свящает положению русской науки по отношению к западной.

До войны русская биология находилась под сильнейшим влиянием Запада. <...> Империалисти­ческая бойня, разорвавшая все интернациональные связи между учеными, а затем и годы блокады, когда мы были совсем оторваны от зарубежной науки, заставили русскую науку и в частности биологию итти своим путем. <...> [Но еще] до сих пор не изжито то положение, что выпустить научную работу на своем языке значит, до известной степени, "похоронить" ее, по край­ней мере для кругов зарубежных ученых.... Часть наших советских работ уплыла заграницу и украшает столбцы всяких Zeitschrift’ов, Archiv’ов и т. д.

Немилов отмечает, что «по многим специальностям вообще нет соответствую­щего русского журнала», а существующие издаются плохо, создают «очереди» ста­тей и мало распространяются за границей. В заключение своего обзора он пишет о нехватке монографической научной литературы и замечает:

В ближайшее десятилетие придется немало поработать над тем, чтобы создать собственную научную литера­туру и достигнуть того, чтобы не мы перево­дили, а нас переводили [41, с. 413,415, 433].

Столь жесткая позиция А. В. Немилова, несомненно, связана с тем, что он лично мало занимался оригинальными исследованиями, а преподавал и много писал обзорных и научно-популярных работ, естественно, ориентиро­ванных на русского читателя. При этом нельзя не сказать, что сам он преуспел в том, чтобы «нас переводили» — его очень известная в свое время книга «Биологи­ческая траге­дия женщины» была издана в США.

Для разных дисциплин (например, химии и биологии) эти периоды первичного дисциплино­строи­тельства приходятся на разное время. Русская химия, которая, безусловно, переживала бурный институциональный рост в 1920-е гг., прошла первый период своего национального строительства и становления нацио­нального сообщества во второй половине XIX вв. Именно тогда создателей химических лабораторий беспокоило, чтобы русские химики и в России печатались, и за грани­цей выступали. Для круга биологических дисциплин — таких, как генетика, цито­логия, паразитология и др., это время наступило в 1910-е гг. Рост и строительство этих дисциплин начались еще перед Первой мировой войной, но получили боль­шую поддержку при советской власти[12].

Как говорилось выше, были и другие факторы, вызывавшие уменьшение числа статей, помещаемых в иностранные журналы. Так, на коммуни­кативное поведение заметно влияло уменьшение возмож­ностей поехать за рубеж. Я должен подчеркнуть, что в 1920-е гг. дефицит поездок за рубеж был связан не только и не столько с поли­тическим контролем, сколько с нехваткой денег. По протоколам соответст­вующих «выездных» комиссий видно, что ничтожный бюджет был лимити­рующим фактором, а препоны, чинимые органами безопасности, довольно успешно преодолевались. Талант­ливых людей было много, в том числе и среди лояльных молодых комсомольцев и коммунистов. Пример тому показывают партийные рокфеллеровские стипен­диаты — генетики И. И. Агол, С. Г. Левит, А. Р. Жебрак[13].

Ситуация с поездками радикально изменилась в начале 1930-х гг. Здесь уже не дефицит финансов, но политический контроль стал решающим фактором. Для молодых ученых, вообще не имевших личных (или опосредованных — через учителей и старших коллег) связей с коллегами и журналами за рубежом, возможность печа­таться там была невелика. При наличии отечественных изданий они к этому и не стремились — так, у математиков, выросших в 1930-е гг. без поездок в Европу, публи­каций за рубежом в этот период просто нет. Любопытно, что в конце 1980-х гг. на мой вопрос о том, почему они в 1930-е гг. не печатались в иностранных изданиях, два математика Ответили характерным образом: «как-то не приходило в голову, ведь были и наши издания» и «из глупого патриотизма!».

Не менее типичным для многих молодых ученых, пришедших в науку уже в конце 1920-х гг. и позже, было недостаточное владение иностранными языками. Многие могли читать научную литературу, но писать на хорошем немецком или французском могли уже немногие. С одной стороны, понимание создавшихся барьеров повышало престиж зарубежной публикации. С другой стороны, решить­ся на нее и оформить ее было несравненно, труднее. Достаточное число студентов, пришедших по классовому набору в вузы, вообще не владели иностранными язы­ками. На фоне научной жизни, где преуспевали более образованные студенты, а профессора публиковались в зарубежных изданиях, новые студенты могли чувст­вовать себя маргиналами.

В период культурной революции это чувство прорывалось в виде политических обвинений в стенах вузов и научных институтов. Институт эксперимен­тальной биологии Наркомздрава, организован­ный и руководимый Н. К. Кольцовым, дает нам хороший пример. Во время профсоюзного смотра научных учреждений в 1929/30 г. активная молодая деятельница ВАРНИТСО М. Рохлина опубликовала в журнале ВАРНИТСО заметку о смотре ИЭБ. После самых высоких похвал научному уров­ню института она решительно заявляет, что институт «был совершенно оторван от советской действительности». В качестве доказатель­ства оторванности она ссылает­ся на преимуществен­ную публикацию лучших работ института за границей.

Чистосердечное признание в том, что «оторванность от советской действи­тельности» связана в первую очередь с уровнем знания языков молодыми био­логами, стоит привести целиком:

Институт в своей научной работе целиком ориентируется на заграницу. Чрез­вычайно ценные работы сотрудника Д. П. Филатова по механике развития, — нигде в СССР, кроме Ин-та Биологии не производящиеся и пользующиеся из­вестностью, не печатаются ни в одном из русских журналов, и не известны в широких научных кругах СССР[14]. Наше пролетар­ское студен­чество, не знаю­щее иностранных языков, по этой же причине не имеет возможности ознако­миться со многими работами школы Кольцова, — в русских журналах этих работ нет. Эти факты как нельзя лучше подчеркивают политическую установку Ин-та, вытекающую из так называемой «аполитичности» [51, с. 45][15].

На самом деле в этих обвинениях не было особой нужды. Такие организаторы науки, как Н. К. Кольцов, готовы были работать в любых условиях и с любой студен­ческой аудиторией, которая имелась в наличии. Более того, как уже говорилось, они ставили популяризацию знания и обучение широких кругов публики в качестве одной из задач развития науки в стране — так сказать, обеспечение «нуле­вого цикла» для ее строительства.

Когда молодые математики (Л. А. Люстерник, Л. Г. Шнирель­ман, А. О. Гельфонд, Л. С. Понтрягин и др.) во время «культурной революции» захватили власть в Московском математи­ческом обществе и во многом забрали в руки «Математи­ческий сборник», они провозгла­сили программу реоргани­зации математики и «сближения с задачами социалисти­ческого строительства». Помимо заушательской критики старого Математического общества, они высказали некоторые конкрет­ные предложения о формах «сближения». На первом месте у них оказался пункт о проблеме кадров, где наиболее важным моментом была «организация популярного журнала и сети корреспон­дентов при нем» [56, с. 70].

Вскоре после этой «культурной революции» в математике «Математи­ческий сборник» опубликовал обращение от редакции — «Советские математики, под­держивайте свой журнал!», которое стоит привести в значитель­ных выдержках.

Среди большинства советских математиков сохранилась традиция печатать свои лучшие работы в иностранных журналах. Больше того,.. пользовалась рас­пространением точка зрения, усматривавшая в [этом] факте... преодоление со­ветской наукой культурной блокады. Этот взгляд, конечно, неправилен: рассы­панная по журналам Германии, Франции, Италии, Америки... советская матема­тика... не может показать собственного лица. Рост научных кадров внутри СССР, поворот советской математики лицом к социалистическому строительству ста­вят перед нами задачу создания журнала, отражающего эти сдвиги... Советская математика может и должна иметь журнал международного значения. Поэтому мы продолжаем обычай снабжать иностранными резюме статьи, написанные на русском языке, и печатаем статьи на иностранных языках. <...> Группа москов­ских математиков... принимает на себя обязательство печатать свои статьи, в первую очередь, в «Математическом сборнике» и призывает к этому других матема­тиков Советского Союза [57, с. 1].

В этом заявлении мы слышим еще раз уже знакомый нам мотив: новым лидерам дисциплины нужно, чтобы у национального сообщества было свое лицо и чтобы это лицо можно было представлять. Они, естественно, хотят, чтобы именно они сами и их журнал, за который они только что приняли ответственность, представ­ляли лицо советской математики. Того же хотели и другие лидеры в своих дисцип­линах и своих периодических изданиях: Н. К. Кольцов в экспериментальной био­логии, Н. И. Вавилов в генетике и селекции культурных растений, А. Ф. Иоффе и его ученики в физике.

К середине 1930-х гг. начинается бурное формирование «всесоюзных» и «го­ловных» организаций, от переезжающей в Москву Академии наук до всех твор­ческих союзов и ассоциаций СССР. В 1934 г. прошла I Всесоюзная гистологи­ческая конференция, на которой, естественно, шла речь о строительстве дис­циплины. А. А. Заварзин, признанный в то время лидер этой дисциплины, вы­ступил с вводным словом — «О задачах советской гистологии», где заговорил о необходимости создания журнала:

Раз мы сегодня рождаемся в качестве советской гистологии, мы должны иметь свой журнал, который мы могли бы показать и в Западной Европе. Этот наш журнал будет иметь колоссальнейшее политическое значение. Он должен быть международным. Он должен выставить нашу продукцию на международный рынок, а советская наука не должна выступать... в лохмотьях. Она должна иметь соответствующее оформление... [Настала пора освободиться от] необходимос­ти идти на поклон к Западной Европе для того, чтобы публиковать нашу такую научную продукцию, какой на Западе еще нет.

В заключительном слове к своему докладу Заварзин заявил, что больше не будет публиковать свои работы за границей и призвал к тому же всех советских морфо­логов [27, с. 129-130].

Заварзину нетрудно было обещать не публиковаться более за границей. К этому времени он уже пять лет ничего не печатал в иностранных изданиях (последняя его статья на немецком вышла в 1929 г.), будучи занят учебниками (3 разных издания за 1930—1934 гг.), организацией новых лабораторий и новыми исследованиями, проводимыми им лично в этих лабораториях с множеством учеников.

Как уже говорилось, А. А. Заварзин еще в 1915-1916 гг. участвовал в организа­ции «Русского архива анатомии, гистологии и эмбриологии». Он писал в феврале 1917 г. своему учителю и редактору журнала А. С. Догелю при получении нового выпуска, что «журнал производит очень выгодное впечатление [со] стороны, о ко­торой я так мечтал, когда думал о создании этого дела. Теперь русская наука, пред­ставленная в таком концентрированном виде, не будет разбрасываться по задвор­кам заграничных изданий, и иностранцы научатся больше ее уважать» [58, с. 98]. Теперь, в 1934 г., ему уже в качестве лидера дисциплины нужно было заново осу­ществлять дело, о котором он «так мечтал».

В частных разговорах он искренне и зло ругал «подхалимство перед зарубежной знатью» [58, с. 144]. Ясно, что он также совершенно искренне говорил о нежелании идти на поклон к Западной Европе, обращаясь к коллегам и призывая их печатать­ся на родине и на русском языке. При этом, конечно, как организатор науки и «дисциплино­строитель», он обращался и ко всем вышестоящим инстанциям, от кото­рых зависела возможность организации нового журнала. Так постепенно и искренне вводилась научным сообществом в обращение соответствующая риторика. Вер­нее сказать, она просто возвращалась — патриоти­ческое настроение и соответст­вующая риторика у русских ученых от Марковникова до Заварзина оставались неизменными[16].

Процесс институционального оформления дисциплин в революционной Рос­сии начинался с романтической фазы освоения пустых национализи­рованных зда­ний, предоставленных для новых институтов, и печатания сборников на плохой бумаге, которую еще нужно было где-то добыть. В начале 1930-х гг. революцион­ная и романтическая фазы развития советского общества стали прошлым, кончи­лась и «культурная революция». В стране было множество вузов, много лаборато­рий и институтов с достаточно большим числом научных сотрудников. На этом этапе советская наука уже могла «не ходить в лохмотьях». Происходила и консоли­дация дисципли­нарных сообществ. Начался этап «установления интеллекту­альной ортодок­сии» [60].

Этот этап в науке отражал общий процесс установления стабильности в общест­ве после фундамен­тальной перетряски всех социальных групп и институтов. Рево­люция откатывалась, и ей на смену шло возвращение «старых» ценностей: патрио­тизма, устойчивой семьи, общенацио­нального единого государства, уважения автори­тетов и т. п. Этот процесс русский социолог и правовед, эмигрант Николай Тимашев удачно назвал «великим откатом» [61].

Летом 1936 г., когда в газетах прошли кампании против Лузина и Герасимовича, буквально на тех же страницах шло обсуждение других вопросов. Первая статья «Ленинградской правды» против пулковского «преклонения перед тем, что носит на себе марку заграничного», соседствует с материалами рубрики «Трудя­щиеся обсуждают законопроект о запрещении абортов, о помощи роженицам, расширении сети родильных домов, ясель [и т. п.]» (сам проект был опубликован в конце мая). Вскоре закон будет принят. В июне публикуется проект новой Консти­туции СССР, и статьи о «лузинщине» в «Правде» появляются на фоне общего об­суждения проекта «великой Сталинской конституции».

Запрещение абортов и возвращение семейных ценностей стоят в одном ряду с нежелатель­ностью публикации статей за рубежом и установлением патриоти­ческих ценностей. Формирование новой советской политической, культурной и научной элиты шло вместе с установ­лением системы ценностей, способных поддерживать устрой­ство общества, в котором возможно существование элиты. Наука и культура в целом заняли свое привилеги­рованное положение в сталинском обществе[17].

После вышеприведенного рассмотрения истории советской науки мы пони­маем, что установление порядка и ортодоксии не было спущено науке сверху. Оно постепенно складывалось по мере развития дисциплин и консолидации соответст­вующих сообществ. Консоли­дация не обходилась без конфликтов, но это были конфликты за лидерство в складываю­щейся единой системе[18]. Очевидно, что пат­риотизм русских ученых и стремление новой научной элиты переориенти­ровать авторов на отечественные издания также не были новой насажденной идеологией, а частью ценностей и установок самого научного сообщества.

Бесспорно, без воли советской политической элиты, заинтересо­ванной в автар­кии страны в целом и развитии советского патриотизма, подобные стремления ученых никогда не приняли бы формы полити­ческих кампаний и насаждаемой идеологии. Но верно и то, что без самостоя­тельного существования и развития в обществе таких ценностей и установок эффективная публичная кампания была бы невозможна.

Надо еще раз отметить, что обе исходные кампании (против Герасимовича и против Лузина) имели свои причины внутри научного сообщества и были, скорее всего, инициированы снизу. Это достаточно очевидно, по крайней мере, для ле­нинградской кампании вокруг Пулковской обсерватории. При этом они попадали в основную струю политической риторики и пропаганды того времени. Характер­но и то, что кампании не принесли в тот момент особенного вреда главным обви­няемым, и руководство советской наукой того времени не только старалось, но и видело возможность «спустить все на тормозах». Как заметил Р. МакКатчеон, директор Пулковской обсерва­тории Б. П. Герасимович, при всех обвинениях его в «Ленинградской правде» в раболепии перед Западом, по решению Президиума Академии наук был назначен членом подкомиссии по изучению вопроса о «лузинщине» в физике [11]. Председатель этой подкомиссии академик А. Ф. Иоффе в бе­седе с работником Комиссии содействия ученым при СНК СССР (комиссия зани­малась покупкой иностранной литературы и оплатой членских взносов советских ученых в иностранных обществах) критически отзывался о кампании против «лузинщины». Ученые в этих беседах, записанных и доложенных начальству, выража­ли опасения по поводу последствий кампании, но сами последствия виделись вре­менными — им казалось, что ученым придется воздержаться «на полгода — год» от посылки своих статей за границу [16, л. 54–56].

Но этому не суждено было сбыться. Почти сразу же накатилась волна протес­тов против контактов с нацистской Германией. В отношении научных связей эта кампания была инициирована самими учеными, начавшими отказываться от членства в немецких обществах и писавшими по этому поводу в разные инстан­ции. Эта кампания была неизбежной — нацистская Германия попадала в международную изоляцию, начинавшуюся на всех уровнях. Попытки советско­го руководства переориентировать советских ученых с Германии на США не имели успеха. Советские ученые смотрели на США с восхищением, но имели там мало контактов, а научное сообщество США в 1930-е гг. еще не было гото­во к положению и ответственности лидера и культуртрегера в мировой науке — американские журналы, в отличие от немецких, неохотно печатали статьи иностранных авторов, оставляя свои страницы для американцев[19]. Одновре­менно в 1936 г. начинались политические репрессии с обвинениями в шпиона­же, которые делали подозритель­ными любые стремления установить иностранные связи. За периодом «большого террора» вскоре последовала Вторая мировая война, а потом, после непродолжи­тельной дружбы с союзниками, война «холод­ная». Изоляция, начинавшаяся как стремление к самостоятель­ности и самодоста­точности, закрепилась «железным занавесом».

Итак, возвращаясь к началу статьи и кампаниям 1936 г., еще раз спросим, в чем был «суггестивный смысл» этих кампаний, явно поддержанных идеологическими властями. Если с точки зрения идеологических властей в них и было заложено какое-то «послание», то, как часто бывает с политическими кампаниями, оно было о более общих вещах, а не о том, о чем говорилось конкретно. «Послание» и/или «подтекст» кампании были не о публикациях за рубежом, а о приоритете отечест­венных интересов над международными. Таково было «требование времени» — идентифи­цировать себя с отечествен­ным научным сообществом и отечественной социо-экономи­ческой средой, а не с различными национально-дисциплинарными сообществами за пределами СССР. Это было отражением скачка в напряжении социо-политического поля, в котором жили и которое создавали сами ученые.

Заключая статью, я подведу итоги и еще раз повторю в концентрированном виде некоторые общие историко-социологические соображения. Итак, решающи­ми в смене коммуника­тивной стратегии были следующие факторы: 1) становление в России и СССР значительного самодостаточного научного сообщества по боль­шинству дисциплин; 2) стремление научных лидеров в этих условиях к построению своей институцио­нальной базы (включающей журналы); 3) последовательное уменьшение зарубежных контактов, в первую очередь личных поездок за рубеж; 4) полное отсутствие зарубежных контактов у новых поколений ученых и слабое владение иностранными языками, порождающее разрыв между молодежью и той ста­рой профессурой, которая была ориенти­рована на зарубежные научные сообщества.

Обсуждающиеся в статье коммуникативные стратегии не могут быть описаны в простом противопоставлении национализма и интернационализма. При первом взгляде на историческую проблему и знакомстве с кампанией 1936 г. против «пре­клонения перед Западом» кажется, что ситуация подходит именно под эту дуалис­тическую схему научного интернационализма, страдающего от государственно-политического национализма. Но мы понимаем в свете сложной внутренней дина­мики научного сообщества, что не работает не только эта дуалистическая схема, но и соответствующие ей представления об отношениях ученого, науки, государст­ва и т. д.

Ученые живут и действуют не в науке вообще, а в ряде групп и сообществ, кото­рые опосредуют все социальные взаимодействия с другими группами и социаль­ными институтами. Через эти сообщества ученые соотносят и отождествляют себя с большими образованиями — такими, как наука, нация, государство и т. д. Осо­бенно нужно подчеркнуть, что каждый ученый одновременно является членом ряда профессиональных групп и сообществ, с которыми он может себя отождествлять.

В своей диссертации по истории химии в России Натан Брукс удачно использует социологические представления о ценностях, референтных группах и социальных ориентациях для объяснения истории и формирования сообщества химиков [69]. Первые поколения профессоров-химиков в России потому не занимались активно наукой, что каждый из них был частью местного университет­ского сообщества, а не большого профессио­нального сообщества химиков. Карьера целиком зависела от местных связей. Смену «местных» установок на профессио­нальные установки и ценности у химиков в середине XIX в. Брукс связывает с их командировками за границу, с появлением «международных» установок — ориентации на признание в междуна­родной профессио­нальной среде.

Вместе с тем мне представляется, что «профессор местного университета» — это также характеристика профессиональной принадлежности. Начиная с ХГХ в. уче­ный имеет как минимум две социо-профессио­нальные идентичности: по принад­лежности к корпорации по месту работы (университетской, промышленной и т. д.) и по принад­лежности к научной дисциплине. Для ученых это особым образом накладывается на нацио­нально-языковые общности. Для многих русских ученых дол­гое время «университетская» идентичность была русской, а «дисциплинарная» — немецкой, так как они были по многим параметрам связаны с соответствующим сообществом в Германии. По мере развития местных дисциплинарных сообществ происходит смена идентифи­кации. О факторах, определяющих смену идентифи­кации или степень ее выраженности, говорилось на примерах отдельных ученых и научных дисциплин выше.

Подчеркнем и чисто языковой аспект принадлеж­ности ученого к определен­ному сообществу. Ученый в жизни и в создании статей никогда не ориентируется на какое-то «междуна­родное» или «мировое сообщество» — он такого и не знает. Он ориенти­руется на конкретное языковое сообщество с соответствую­щими нормами дискурса, канонами написания работ и системой канонических ссылок. Эта очевидная роль национально-языковых общностей в наши дни за­туманена тем, что в естественных науках доминируют английский язык и англо­язычные, во многом американские, дискурсивные нормы, которые кажутся «международными»[20].

Особенно нужно выделить «вертикальную» составляющую — социальные и частично социо-возрастные группы. Социальная солидарность научного истеб­лиш­мента или деприви­рован­ных групп научной молодежи бывает очень велика. В разное время установки истеблишмента и установки «кадрового резерва» в отно­шении иностранных научных сообществ могут быть существенно различны. В одни периоды интересы истеблишмента лежат в области национальной науки (идентифи­кация с националь­ными профессио­нально-организа­ционными структу­рами), а молодежи — в области международной науки (идентифи­кация с западны­ми дисциплинар­ными сообществами). В другие периоды отношение будет обрат­ным, как, например, это имело место к началу 1930-х гг. в математике: Лузин был ориентирован на участие в европейской математической жизни, а многие его уче­ники — на создание инфраструктуры в России. Он явно считал себя московским профессором и европейским математиком, а его ученики считали себя в первую очередь советскими математиками, и к этим различиям в самоидентификации стоит отнестись серьезно. В то время прилагательное «советский» для подавляю­щего большинства уже было положительным определением и звучало иначе, чем в наши дни.

Разные группы ученых по-разному участвуют в общей жизни своей страны и, что важно, являются ее активными деятелями. В науке идут те же процессы, что и в других секторах общества, — со своими движущими силами и своей динамикой. В условиях Советской России самостоятельная социальная и идеологическая дина­мика науки была вполне когерентна динамике в других секторах советского об­щества. Так, в частности, ученые сами стремились к созданию самостоятель­ности, независимости и силы своих дисциплинарных сообществ, так же как политические деятели стремились к политической и экономической независимости и мощи госу­дарства, с которым они себя отождествляли.

Все разноуровневые процессы 1930-х гг. усиливали тенденции к автаркии, как в масштабах всего государства, так и в масштабах социального института науки. Так постепенно при участии многих факторов складывалась изолированность научного сообщества. Тенденция к научной автаркии началась с естественного стремления к само­достаточ­ности и была следствием силы отечественного научного сообщества. Окончательно же сформировавшись под влиянием политических репрессий, пос­левоенной ксенофобии и политической изоляции времен «холодной войны», сама изоляция привела к ослаблению многих направлений, к замыканию отечественной науки в коконы «уникальных направлений» и т. п. Теперь уже, и это характерно в наши дни, именно слабость науки и ученых подпитывает риторику культурной специфики и необходи­мости избежать влияния Запада.

 

*       *       *

 

В завершение статьи невозможно удержаться от краткого обсуждения совре­менных коммуникативных стратегий. В общем виде наметившиеся тенденции ясны. Академический истеблиш­мент, безусловно, прочно укоренен в отечествен­ной системе науки и кровно заинтересован в поддержке и развитии системы оте­чественных журналов на русском языке. Те же, кто не имел прочного места во власт­ной системе науки и не идентифици­ровал себя с ней, по преимуществу ориентиро­ваны на иностранные языки и зарубежные журналы. Если они публикуются в Рос­сии, то их поведение такое же, как у выдаю­щихся русских ученых начала века — ос­новная публикация идет за рубеж, а уже за ней следует более короткая статья на русском и/или «информа­ционная» публикация в популярном журнале. Оказав­шись в новых условиях свободы передвижения, общения и публикаций, россий­ские ученые нередко «повисают» между разными национально-языковыми сооб­ществами. Многие современные ученые испытывают кризис идентичности. При этом они обычно воспринимают его не как кризис внутренний, а как внешний, агрессивно находя в качестве виновников эпоху, свою или чужую страну, прави­тельство или попросту недобрых коллег.

Интересно и менее заметное существование в наши дни третьего типа коммуни­кативной стратегии. На фоне всех дискуссий о кризисе отечественной науки и рас­паде журнальной системы мы видим появление новых естественно­научных журна­лов, правда, выходящих преимущест­венно на английском языке – повторяется вполне успешная история журналов типа «Physikalische Zeitschrift der Sowjet Union». Организаторы — люди того же положения, что и полностью ориентиро­ванные на зарубежные издания. Подобно «дисциплино­строителям» 1910-х – 1920-х гг., они активно заняты организацией «своих» изданий и, подобно своим предшествен­никам, проявляют при этом недюжинную предпринима­тельскую ак­тивность и смекалку. Они сознательно заняты «дисциплино­строитель­ством», и если в наши дни почти невозможно создавать «с нуля» научные институты, то со­здание журналов оказалось возможным. История науки продолжает твориться на наших глазах.

 

 

Список литературы

 

1. Ben-David J. The Scientist's Role in Society: A Comparative Study. 2nd ed. Chicago, 1984.

2. Ben-David J. Scientific Growth: Essays on Social Organization and Ethos of Science. Berkeley, 1991.

3. Graham L. R. Science, Philosophy, and Human Behavior in the Soviet Union. N. Y., 1987.

4. Грэхем Л. Р. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе. М.,1991.

5. Vucinich A. Empire of Knowledge: The Academy of Sciences of the USSR, 1917-1970. Berkeley, 1984.

6. Юшкевич А. П. Дело академика Н. Н. Лузина // Вестник Академии наук СССР. 1989. № 4. С.102-113.

7. Юшкевич А. П. Дело академика Н. Н. Лузина // Репрессированная наука. Л., 1991. С. 377-394.

8. Levin A. E. Anatomy of a Public Campaign: «Academician Luzin's Case» in Soviet Political History // Slavic Review. 1990. Vol. 49. № 1. P. 90-108.

9. Переписка Н. Н. Лузина с А. Н. Крыловым (публикация, предисловие и комментарии Н. С. Ермо­лаевой) // Историко-математические исследования. 1989. Вып. 31. С. 203-272.

10. Лаврентьев М. А. Опыты жизни. 50 лет в науке // Советские ученые: очерки и воспоминания. М., 1982. С. 232-276.

11. McCutcheon R. The 1936-1937 Purge of Soviet Astronomers // Slavic Review. 1991. Vol. 50. № 1. P.100-117.

12. Kuznick P. Beyond the Laboratory: Scientists as Political Activists. Chicago, 1987.

13. Успенская Н. В. Вредительство... в деле изучения солнечного затмения // Природа. 1989. № 8. С. 86—98.

14. Орлова И. Б. Максимилиан Максимилианович Мусселиус (1884-1938) и Дмитрий Иванович Еропкин (1908-1938) //На рубежах познания Вселенной. Историко-астрономичсскис исследова­ния. 1991. Вып. 23. С. 144-216.

15. Кликушин М. В., Красильников С. А. Анатомия одной идеологической кампании 1936 г.: «лузинщина» в Сибири // Советская история: проблемы и уроки. Новосибирск, 1992.

16. Государственный архив Российской Федерации (далее — ГАРФ). Ф. 4737. Оп. 1. Д. 679.

17. Математика в СССР за сорок лет, 1917—1957. Т. 2. М., 1959.

18. Международные научные связи Академии наук СССР, 1917—1941. М., 1992.

19. Елина О. Ю. Наука для сельского хозяйства в Российской империи: формы патронажа // ВИЕТ. 1995. № 1.С. 40-63.

20. Письма русских химиков к А. М. Бутлерову // Научное наследство. Т. 4. М., 1964.

21. Владимиров А. А. Воспоминания микробиолога. М., 1991.

22. Forman P. Scientific Internationalism and the Weimar Physicists: The Ideology and Its Manipulation in Germany after World War I // Isis. 1973. Vol. 64. P. 150-180.

23. Schroeder-Gudehus В, Les scientifiques et le paix: le communaute scientifique internationale au cours des anees 20. Montreal, 1978.

24. Schroeder-Gudehus В. Nationalism and Internationalism // Companion to the History of Modem Science / Ed. by R. Olby ct al. L., 1990.

25. Denationalizing Science: The Contexts of International Scientific Practice / Ed. by E. Crawford et al. Dordrecht, 1993.

26. Pancaldi G. Vito Volterra: Cosmopolitan Ideals and Nationality in the Italian Scientific Community between the Belle époque and the First World War // Minerva. 1993. Vol. 31. № 1. P. 21-37.

27. Невмывака Г. А. Алексей Алексеевич Заварзин. Л., 1971.

28. Schroeder-Gudehus В. Deutsche Wissenschaft und Interna­tionale Zusammenarbeit, 1914-1928. Geneve, 1966.

29. Kevles D. «Into Hostile Political Camps»: The Reorganisation of International Science in World War I // Isis. 1970. Vol. 62. P. 47—60.

30. Cock A. G. Chauvinism and Internationalism in Science: The International Research Council, 1919—1926 // Notes and Records of the Royal Society of London. 1983. Vol. 37. P. 249—288.

31. Crawford E. Internationalism in Science as a Casualty of the First World War: Relations between German and Allied Scientists as Reflected in Nominations for the Nobel Prizes in Physics and Chemistry // Social Science Information. 1988. Vol. 27. № 2. P. 163—201.

32. Иоффе А. И. Международные связи советской науки, техники и культуры. 1917-1931. М., 1975.

33. Josephson P. Physics and Politics in Revolutionary Russia. Berkeley, 1991.

34. Гамов Дж. Моя мировая линия: неформальная автобиография / Перевод, коммент. и доп. материа­лы Ю. И. Лисневского. М., 1994.

35. Марковников В. В. Избранные труды. М., 1955.

36. Ипатьев В. Н. Жизнь одного химика. Т. 1-2. Нью-Йорк, 1945.

37. Кузнецов В. И., Максименко А. М. Владимир Николаевич Ипатьев. М., 1992.

38. Adams М. В. Science, Ideology and Structure: The Koltsov Institute, 1900-1970 // The Social Context of Soviet Science /Ed. by L. Lubrano and S. Solomon. Boulder, 1980. P. 173-204.

39. Adams М. В. Eugenics in Russia, 1900-1940 // The Wellborn Science. Eugenics in Germany, France, Brazil, and Russia/ Ed. by M.B. Adams. Oxford, 1990. P. 153-216.

40. Александров Д. А. Из истории паразитологии в Ленинграде // Паразитология. 1984. № 6. С. 489—494.

41. Немилов А.В. Биология // Десять лет советской науки, 1917-1927 / Ред. Ф.Н.Петров. М.-Л., 1927. С. 309-434.

42. Scientific Colonialism: A Cross-Cultural Comparison / Ed. by N. Reingold and M. Rothcnbcrg. Washington, D. C., 1986.

43. Kevles D. The Physicists. The History of a Scientific Community in Modern America. N. Y., 1978.

44. Reingold N. Science, American Style. New Brunswick, N. J., 1991.

45. Kohler R. Science, Foundations, and American Universities in the 1920s //Osiris. 1987. Vol. 3. P. 135-164.

46. The American Development of Biology / Ed. by R.Rainger, К. R.Benson and J.Maienschein. Philadelphia, 1988.

47. The expansion of American biology / Ed. by K. R. Benson, J. Maienschein and R. Rainger. New Brunswick, N.J., 1991.

48. Maienschein J. Transforming Traditions in American Biology, 1880-1915. Baltimore, 1991.

49. Geison G. International Relations and Domestic Elites in American Physiology, 1900-1940 // Physiology in the American Context, 1850-1940 / Ed. by G. L. Geison. Baltimore, 1987.

50. ГАРФ. Ф. Р-8429 сч. Оп. 1. Д. 16, 17 и др.

51. Рохлина М. Общественный смотр Института экспериментальной биологии // ВАРНИТСО. 1930. № 5. С. 44-48.

52. Гайсиновин А. Е., Россиянов К. О. «Я глубоко уверен, что я прав...» Н. К. Кольцов и лысенковщина // Природа. 1989. № 5. С. 86—95; № 6. С, 95-103.

53. Бабков В. В. Н. К. Кольцов: борьба за автономию науки и поиски поддержки власти // ВИЕТ. 1989. №3. С. 3-19.

54. Cultural Revolution in Russia, 1928-1931 / Ed. by S. Fitzpatrick. Bloomington, 1978.

55. Fitzpatrick S. The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia. Ithaca, 1992.

56. Декларация инициативной группы по реорганизации Математического общества // Научный работник. 1930. № 11-12. С. 67-71.

57. «Советские математики, поддерживайте свой журнал!» // Математический сборник. 1931. Т. 38. №3—4.

58. Академик Алексей Алексеевич Заварзин / Сост. А. А. Заварзин, В. А. Отеллин. M., 1994.

59. Brooks J. Official Xenophobia and Popular Cosmopolitanism in Early Soviet Union // American Historical Review. 1992. Vol. 97. P. 1431—1448.

60. Barber J. The Establishment of Intellectual Orthodoxy in the USSR, 1928—1934 // Past and Present. 1979. Vol. 83. P. 141—164.

61. Timasheff N. The Great Retreat: The Growth and Decline of Communism in Russia. N. Y., 1946.

62. Filzpatrick S. Culture and Politics Under Stalin: A Reappraisal // Slavic Review. 1976. Vol. 35. № 2. P. 211—231.

63. Fitzpatrick S. «Middle-class values» and Soviet Life in the 1930s // Soviet Society and Culture: Essays in Honor of Vera S. Dunham / Ed. by T. Thompson and R. Sheldon. Boulder, 1988.

64. Визгин В. П. Мартовская (1936 г.) сессия АН СССР: Советская физика в фокусе // ВИЕТ. 1990. № 1. С. 63-84.

65. Визгин В. П. Мартовская (1936 г.) сессия АН СССР: Советская физика в фокусе. II (архивное приближение) // ВИЕТ. 1991. № 3. С. 36-55.

66. Горелик Г. Е. Физика университетская и академическая // ВИЕТ. 1991. № 2. С. 31-46.

67. Горелик Г. Е. Москва, физика, 1937 // ВИЕТ. 1992. № 1. С. 15-32.

68. Krementsov N. Stalinist Science. Princeton, 1996 (in press).

69. Brooks N. The Formation of a Community of Chemists in Russia, 1700-1870. Vol. 1-2. Ph. D. Thesis, Columbia. University, 1989. Order Number 9020492.

70. Harwood J. Styles of Scientific Thought: The German Genetics Community, 1900-1933. Chicago, 1993.

71. Science in Context. 1991. Vol. 4. № 2.

 

 

Источник: Д.А.Александров. Почему советские ученые перестали печататься
за рубежом: становление самодостаточности и изолированности
отечественной науки, 1914—1940 // ВИЕТ, 1996, № 3, с. 3-24.

 


[1] Предлагаемая статья, опираясь преимущественно на социологическую интерпретацию количественных библиографических данных, лежит на грани истории и социологии. В качестве примера пограничных историко-социологических исследований можно назвать работы Джозефа Бен-Давида [1, 2]. В статье я стремлюсь пересекать границу между социологией и историей еще и для того, чтобы показать, как призрачно (и не всегда продуктивно) разделение работ на дисциплинарные жанры и направления. Обобщенные статистические данные демонстрируют макромасштабные социальные тенденции, требующие интерпретации, а письма, воспоминания, те или иные архивные свидетельства отражают микромасштабные ситуации, мотивации и формы поведения участников событий. И то, и другое должно быть подспорьем и для историков, и для социологов. Попросту говоря, «все жанры хороши, кроме скучного».

Работа над темой настоящей статьи была поддержана стипендией Кеннановского института российских исследований в Вашингтоне, США. Автор благодарен А. В. Бекасовой, Н. Бруксу, В. М. Воронкову, Е. А. Здравомысловой, С. Соломон и Ш. Фитцпатрик за полезное обсуждение работы.

[2] Примеры лузинского стиля отношений и пристрастия к академической политике дает его пере­писка. Характерны его письма А. И. Крылову, где сочетается особенная любезность академического «homo novus», как пишет сам о себе Лузин, просящий «драгоценных советов» у старшего коллеги, и уме­лая интрига против своего ученика А. Я. Хинчина (см. [9, с. 225—235]). Подчеркивание значимости идей Крылова, проходящее через всю переписку, и стремление приобщиться к работам «математико-прикладного характера» составляли, вероятно, часть лузинской личной академической политики — ведь Лузин отрицательно относился к прикладным проблемам (см. характерные воспоминания [10, с.239-241]).

[3] События вокруг Пулкова и дело Лузина поставлены в один ряд американским историком астрономии Р.МакКатчеоном [11]. Об обвинениях астрономов по откликам американской прессе в связи с возникающей изоляцией советской науки см. [12]. Описание политических кампаний вокруг Пулков­ской обсерватории и их сложных внутренних социальных причин с разных точек зрения можно прочитать в [11, 13, 14].

[4] Данные по математикам составлены по основному библиографическому источнику в отечест­венной математике [17]. Выборку составили все академики и члены-корреспонденты АН (независимо от времени их избрания), которые печатались в изучаемый период времени, — общим числом 43. Дан­ные по биологам составлены по библиографиям небольшой выборки активных ученых, независимо от их академического статуса: В. Н. Беклемишев, В. А. Догель, А. А. Заварзин, П. П. Иванов, Н. К. Коль­цов, В. М. Рылов, П. Г. Светлов, А. Н. Северцов, В. Н. Сукачев, Ю. А. Филипченко, И. И. Шмальгаузен. Данные по химикам получены из «Био-библиографических материалов ученых СССР» по химии. Вы­борку составили 21 академик и член-корреспондент АН, публиковавшиеся в изучаемый период време­ни. Ссылки на отдельные библиографии биологов и химиков здесь и далее в тексте статьи не приводятся ради уменьшения объема статьи. При анализе числа публикаций учитывались лишь научные работы — учебники, рецензии, статьи в газетах, научно-популярных журналах и энциклопедиях исключались из подсчета. Данные, характеризующие физику, отличаются тем, что основаны не на обработке индиви­дуальных библиографий, а на анализе состава одного немецкого журнала.

[5] Представление современников о том, как связаны между собой поездки за рубеж и публикации в иностранных журналах, характерно выразил О. Ю. Шмидт, говоря в 1928 г. на Президиуме Комакадемии о пользе поездок молодых ученых за границу: «Поездка — способствовала продвижению наших работ там в журналах — это обычно делается личными сговорами» [18, с. 316].

[6] О том, как в России сельское хозяйство было притягательной сферой социо-экономической само­реализации ученых, см. работу О. Ю. Елиной [19].

[7] 7. Живое описание франко-немецкого противостояния в микробиологии и преимуществ экстерри­ториального положения русских см. в [21]. Также см. современные исследования национального соперничества в научной Европе, национализма и «космополитизма» в науке [22–26].

[8] О послевоенной ситуации в международных научных отношениях и изоляции Германии см. [22, с.28-31].

[9] О роли этого юбилея и его организации, как и вообще о международных связях 1920-х гг., см. [32].

[10] См. характерные примеры престижности публикаций за границей и само собой разумеющейся естественности «двойных» публикаций в воспоминаниях, приведенных в комментариях к автобиографии Г.Гамова [34, с.177, 180].

[11] Роль научного предпринимательства Кольцова и Филипченко и связи науки с нуждами времени и страны в развитии экспериментальной биологии и генетики в России прекрасно раскрыты Марком Адамсом [38, 39].

[12] Обсуждая разные дисциплины, следовало бы одновременно сравнить историю оформления на­учных дисциплин и коммуникативные стратегии ученых России и других стран. К сожалению, в настоя­щей статье нет возможности углубляться в этом направлении. Наиболее продуктивным было бы срав­нение с американской наукой, где шли очень похожие процессы становления самодостаточных дисциплинарных сообществ, во многом путем консолидации национального сообщества вокруг национальных периоди­ческих изданий. Американские ученые довольно рано начали ориентироваться на свое национальное сообщество, что уже в 1910—20-е гг. видно по репертуару ссылок в научных статьях, где преобладают американские же авторы. Об амбивалентном отношении бывших колоний к европейскому влиянию и его преодолении см. [42], а о дисциплиностроительстве в американской науке в целом — [43—45]. Детальный анализ подъема аме­риканской биологии см. в [46—48], а международной стратегии американской научной элиты посвящена спе­циальная работа Дж.Гисона [49].

[13] См. пример обсуждения заграничных командировок в 1928 г. в Комакадемии в [18, с. 313—320], а также материалы переписки Отдела научных учреждений при СНК СССР с ОГПУ во второй половине 1920-х гг. [50].

[14] Выделено в оригинале. — Д. А.

[15] О политической ситуации в институте и вокруг него более подробно см. [36; 52; 53], а о «культур­ной революции» и борьбе нового студенчества в целом — [54; 55].

[16] 16. Я не могу в настоящей статье углубляться в обсуждение соотношений «патриотизма», «национа­лизма», «ксенофобии» и т. п., равно как и их социально-политической и этической нагруженности. В настоящем тексте я пользуюсь словом «патриотический», так как сами ученые второй половины XIX— начала XX вв. им пользовались. В литературе нередко принято рассматривать публичные выступления о «нежелании ходить на поклон к Западной Европе» как пример ксенофобии. Мне такое определение кажется слишком сильным: в русских и советских ученых — таких, как Заварзин, — было много больше «народного космополитизма», чем «официальной ксенофобии». О соотношении этих сторон советской жизни см. [59].

[17] См. анализ этих процессов в советском обществе в основополагающих работах Ш. Фитцпатрик [55, 62, 63].

[18] О столкновениях физиков в конце 1930-х гг. см. работы Г. Е. Горелика и В. П. Визгина [64—67]. Новый взгляд на формирование единой системы сталинской науки в целом и, в частности, на борьбу за лидерство в биологии, дает находящаяся в печати монография Н. Л. Кременцова [68].

[19] 19. Этим событиям в международных связях отечественной науки, о которых я здесь могу сказать толь­ко вкратце, посвящена моя отдельная работа на основе архивных материалов, готовящаяся к печати.

[20] О национальных стилях в науке см. [70; 71].