Л. Грэхэм (США)

 

СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ ДОКЛАДА Б.М.ГЕССЕНА О НЬЮТОНЕ

 

(перевод А. Ю. Стручкова)

 

© Л.Грэхем

 

От редакции

 

Предлагая вниманию читателей публикацию статьи известного американского историка Лорена Грэхэма, мы не считаем возможным обойти равнодушным мол­чанием то, что время выхода в свет этого номера журнала совпадает с 60-летием автора. Научные интересы Л Грэхэма лежат в области социальной истории науки, в особенности истории науки в России. Наиболее крупные его работы — «The Soviet Academy of Sciences and the Communist Party», 1967; «Between Science and Values», 1981; а также «Science, Philosophy and Human Behavior In the Soviet Union», 1987 (в русском издании — «Наука, философия и проблемы формирова­ния человеческого поведения в Советском Союзе», 1990). В ближайшее время бу­дут изданы еще две его монографии — биография П. А. Пальчинского и обобщаю­щее исследование по истории науки в России, задуманное как учебное пособие (кстати сказать, в библиотеке ИИЕТ имеется рукопись май работы, любезно пре­доставленная автором). В качестве профессора Массачусетского технологического института Л. Грэхэм ведет такие курсы, как «Российская наука и общество», Се­минар по истории и политической эволюции Советского Союза».

Область так называемых и Soviet Studies» в США традиционно была и остает­ся по сей день неким черно-белым» миром, некой бинарной структурой», опреде­ляющей поляризацию проводимых исследований. Одни пытаются показать, что уг­роза Советского Союза, даже после его распада, вовсе не исчезла из политической реальности современного мира, другие долго и безуспешно «просвещали» соотечествен­ников и внушали прави­тельству, что Союз — вполне прогрессивное» образо­вание, распада которого надо всячески противодействовать — Если попытаться оха­рактеризовать кратко исследовательскую позицию Л Грэхэма, то проще всего ука­зать на то, что он не принадлежит ни к одному, ни к другому полюсу. Его история Советской России — ни «черная», ни «белая»; спектр красок и оттенков в ней го­раздо богаче.

Публикуемая ниже статья, как нам кажется, дает представление об этом. Сле­дует добавить, что автор работал над ней более 10 лет тому назад, когда архивные материалы были малодоступны. На наш взгляд, в ней можно увидеть яркую иллю­страцию того, в чем разница (если воспользоваться терминологией Коллингвуда) между «научной историей» и «историей ножниц и клея». В отличие от «историка ножниц и клея», который в своих познаниях зависит от имеющихся у него готовых высказываний, секрет работы «научного историка» заключается — Коллингвуд вы­разил это словами Эркюля Пуаро — в использовании «маленьких серых клето­чек». Ибо, по еловом Коллингвуда, «научный историк рассматривает утверждение источников не в качестве констатации исторических фактов, а как основание для своих суждении: они для него не истинные или ложные описания исторических фак­тов, не описание вообще (на что они претендуют); а факты совсем другого рода, ко­торые могут пролить свет на подлинные события истории, если мы зададим им вер­ные вопросы».

Тем, кто лично знаком с Л. Грэхзмом, известно, что события истории нашей страны для него — не просто нейтральные объекты внимательного наблюдения, но события, переживаемые как часть его собственной жизни. Хочется надеяться и ре­шимся высказать это как «юбилейное» пожелание нашему американскому коллеге и доброму другу, что его новые исследования, соображения и размышления найдут свое выражение и на страницах ВИЕТ.

 

 

Стоит ли доказывать, что доклад об И. Ньютоне, сделанный советским уче­ным Борисом Гессеном в 1931 г. на II Международном конгрессе по истории на­уки в Лондоне, является по масштабам своего влияния одним из наиболее важ­ных сообщений, когда-либо звучавших в аудитории историков науки? Такие ав­торы, как Дж. Бернал, Дж. Кроутер, X. Леви, Дж. Нидэм, Р. Мертон, Ст. Тулмин, Дж. Равец и многие другие, засвидетельствовали значение доклада Гессена в развитии экстерналистских и марксистских истолкований науки[1]. В свою очередь, и те авторы, которые, подобно Кларку, Холлу и Уэстфоллу, под­вергли точку зрения Гессена резкой критике, также подтвердили значительность его позиции именно тем, что посчитали необходимым выступить с ее опровер­жением [13-15].

О том, что доклад Гессена получил «постоянное место жительства» в истории развития истории науки, говорит и тот факт, что даже в наши дни авторитетные журналы и справочные издания в этой области продолжают упоминать о нем. Так, А. Тэкрэй в первой главе опубликованного в 1980 г. под редакцией П. Дербина «Руководства по культуре науки, техники и медицины» охарактеризовал доклад Гессена как «исследование, которым была задана парадигма», аргумен­тировав это, в частности, тем, что доклад имел широкое влияние в Англии и Северной Америке [16, с. 14—15]. В самом деле, в 1981 г., т. е. спустя полвека после лондонского конгресса, память об этом событии среди историков науки бы­ла по-прежнему столь сильна, что журнал «Isis», издаваемый в США Обществом по изучению истории науки, поместил изображение медальона конгресса на пер­вой странице обложки номера (т. 72, № 263), посвященного обсуждению темы «Марксизм и наука». Далее, о месте, занимаемом докладом Гессена в признан­ных справочных изданиях по истории науки, говорит и тот факт, что статья «Экстернализм» в «Словаре по истории науки» (1981) в качестве первого упо­минания об этом направлении ссылается именно на доклад Гессена, иллюстрируя тем самым, что один из важнейших подходов к истолкованию истории науки — экстернализм — исторически связан с его именем [17, с. 145-146].

Гессен, быть может, не создал экстернализм как таковой, однако его всегда будут читать одним из основателей этого направления. Предпринятая им по­пытка истолковать физику Ньютона, исходя из социального, политического и экономического контекста Англии XVII в. (невзирая на то, что современные ис­следователи творчества Ньютона находят ее неадекватной), представляла собой поистине пионерскую работу.

В этой статье я не собираюсь в очередной раз поддерживать или критиковать гессеновское толкование Ньютона. Вместо этого хочу обратить внимание на едва ли не полностью преданный забвению аспект «гессеновского эпизода», а именно на тот социальный, политический и экономический контекст Советского Союза, в котором возник доклад Гессена. Иными словами, я хочу попытаться сделать по отношению к Гессену то же самое, что он старался предпринять в отношении Ньютона, т. е. показать, каким образом его важнейшая работа была укоренена в политике и экономике. Я прихожу к заключению, что взгляд на доклад Гес­сена как на результат специфических и угрожающих обстоятельств его жизни в Советском Союзе вернее взгляда на него как на образец марксистского анализа науки, будь то вульгарного или изощренного.

Поистине есть изрядная доля иронии в том, что приверженцы радикального крыла в истории науки, которые подвергли своих старомодных коллег резкой критике за их взгляд на физику Ньютона, как на нечто «с неба свалившееся» (по словам Энгельса), сами восприняли доклад Гессена именно так, словно он «свалился с московского неба». За счастливыми исключениями в лице Д. Жоравски и Г. Уэрски западные историки науки не подошли к докладу Гессена с вопросами, подобными тем, которые они ставили применительно к Ньютону, а именно: «Каким образом в «его работе отразились ограничения и импульсы, при­внесенные тем специфическим социальным окружением, в условиях которого она создавалась?»[2] И хотя Жоравски и Уэрски указали, что этот вопрос должен быть рассмотрен, тем не менее сами они не подвергли его сколько-нибудь под­робному анализу. Именно это я и постараюсь сделать. Полагаю, что в итоге мо­его разбора образ Гессена окажется весьма далеким от расхожего представления о нем; и это, несомненно, будет образ неудобный для ряда исследователей мар­ксистского толка. Несмотря на это, я считаю, что мой подход к Гессену отнюдь не умаляет значения его методологии, являясь, напротив, иллюстрацией ее важности.

Кое-кто из исследователей будет утверждать: какой толк в том, если удастся продемонстрировать, что на доклад Гессена оказали мощное влияние чрезвычай­ные политические условия, имевшие место в Советском Союзе в начале 30-х гг.? В конце концов, скажут они, имел же доклад свою собственную судьбу и на Западе, т. е. вне этих самых условий. Такая позиция, однако, безосновательна, разве что исследователь намерен отрицать за экстерналистским подходом какую бы то ни было значимость. Если же он рассматривает знание как в некотором смысле социальную конструкцию, то условия конструирования этого знания сле­дует признать имеющими первостепенное значение. Таким образом, невозможно оставаться последовательным, с одной стороны, считая, что попытка Гессена ис­толковать Ньютона с точки зрения социальных условий имела свои достоинства, а с другой — объявлять ничего не стоящим подобный же подход к самому Гессену.

 

 

Обстоятельства жизни Гессена

 

Присматриваясь к обстоятельствам жизни Гессена в Советском Союзе, мы сра­зу сталкиваемся с рядом неожиданностей. И первая из них состоит в том, что его выступление на лондонском конгрессе в 1931 г. совершенно нетипично в со­поставлении с тем, чем он занимался до этого в Советском Союзе. Там он про­являл себя вовсе не как автор статей, посвященных роли социального контекста в развитии науки, а как энергичный защитник теории относительности и кван­товой механики против вульгарной марксистской критики в их адрес (см., например, [20-30]). В своих статьях в защиту этих революционных преобразова­ний в физике Гессен утверждал, что может быть проведено разграничение между интеллектуальным содержанием теории и социальным контекстом, в котором эта теория создавалась, иначе говоря, придерживался именно той позиции, которую в конце концов поставят под сомнение наиболее последовательные «экстерналисты» среди западных историков науки, причем со ссылками на его же имя.

Неожиданным — применительно к Гессену — может показаться и то, что в те годы своей жизни в Советском Союзе он испытывал затруднения политического характера. Дело, впрочем, объясняется тем, что он, будучи марксистом-интел­лектуалом того типа, который процветал в годы непосредственно после револю­ции, теперь оказался под угрозой со стороны нового поколения догматиков, вы­раставшего под опекой и покровительством Сталина. Гессен вел против них арь­ергардный бой, который, однако, ему суждено было в конце концов проиграть: спустя несколько лет после лондонского конгресса он был арестован и жизнь его оборвалась в заключении в 1938 г.[3]. Кстати, такой же конец ожидал еще пятерых из восьми членов советской делегации, включая Н. Бухарина и знаменитого гене­тика Н. Вавилова, противостояв­шего псевдогенетику сталинской выучки Т. Лысен­ко.

Обратим теперь внимание на некоторые подробности биографии Бориса Михайловича Гессена, отмечая при этом обстоятельства политического характера[4]. Он родился в 1893 г. в городе Елисаветграде (нынешний Кировоград), в еврей­ской семье среднего достатка. Его отец был банковским служащим. Еще старшеклассником провинциальной школы Борис Гессен увлекся политической деятель­ностью «левого» толка. Незаурядные математические способности определили характер его последующей учебы: в 1913–1914 гг. он изучал физические науки в Эдинбургском университете, а в годы первой мировой войны продолжал зани­маться ими в Петроградском университете. После революции Гессен пошел сол­датом в Красную Армию и воевал против белогвардейцев в окрестностях своего родного города на Украине, а также служил инструктором в войсках Красной Армии в Москве. По окончании гражданской войны он занялся изучением есте­ственных наук в Москве, в Институте красной профессуры, который был в те годы одним из очень немногих учебных заведений Советской России, где препо­давательский состав симпатизировал новому режиму. Как физик Гессен получил официальное признание в том же 1931 г., когда состоялся лондонский конгресс: он был назначен на должность профессора физики Московского университета. Вскоре после этого он удостоился звания члена-корреспондента престижной Ака­демии наук СССР. В последние годы своей жизни он был заместителем дирек­тора Физического института Академии наук, который тогда возглавлял Сергей Вавилов, будущий президент академии, брат генетика Николая Вавилова, уча­ствовавшего вместе с Гессеном в работе лондонского конгресса.

 

 

«Великий перелом»

 

В первой половине 20-х гг., когда Гессен как ученый начал приобретать из­вестность в Советском Союзе, машина политического и экономического контроля действовала в стране довольно мягко, по крайней мере по сравнению с тем, как она заработала незадолго до лондонского конгресса (см. [31, с. 9—16, 206—208]). Коммунистическая партия, конечно, не допустила бы существования сопернича­ющих политических организаций: уже тогда Советский Союз представлял собой авторитарное государство и органы государственной безопасности незамедлительно обрушивались на тех, кто подозревался в активной политической оппозиции по отношению к советской власти. Но вместе с тем для рядового советского граж­данина, который благосклонно относился к власти большевиков или же смирился с ней, государство не представляло особой угрозы. Смешанный характер эконо­мики допускал существование небольших частных предприятий наряду с наци­онализированными крупными производствами. Работники уже не имели реаль­ной возможности управлять своими предприятиями, как того хотела некоторая их часть в начале 20-х гг., но в общем режим был благорасположен к рабочим как классу, а программа индустриализации еще не приобрела того напряженного темпа, который был задан рамками последующих пятилеток. Для крестьян это был период преуспевания, по сравнению с тем, как они жили в годы перед ре­волюцией 1917 г., и тем, что ожидало их после 1929 г., когда была развернута программа коллективизации. В их распоряжении оказалась большая часть тех сельскохозяйственных угодий, которые до революции принадлежали церкви, дво­рянству или верховной власти, а свободные правила торговли позволяли им по­лучать прибыль от продажи своей продукции. Университетская интеллигенция, большей частью имевшая дореволюционные привычки и образование, находилась в более трудном положении по сравнению как с пролетариатом, так и с крестьянством, но все еще пыталась сохранить некоторые черты своего прежнего образа жизни.

Во всем этом наметились изменения к 1929 г., названному Сталиным годом «великого перелома». Первым пятилетним планом, вступившим в действие в 1928 г., было национализировано практически все производство и установлены неистовые темпы индустриализации, рывки которой испытал на себе каждый со­ветский гражданин. В конце 1929 г. крестьяне оказались втянутыми в программу коллективизации, которая в считанные месяцы перекроила всю сельскую мест­ность в массивные совхозы и колхозы. Многие крестьяне ожесточенно сопротив­лялись коллективизации, идя даже на уничтожение собственных посевов и скота. Советские власти отвечали репрессивными мерами ошеломляющей жестокости.

Имеется версия, согласно которой на Ялтинской встрече Сталин говорил Чер­чиллю, что программа коллекти­визации была для Советского Союза более труд­ным делом, нежели Сталинградская битва.

Вся структура советского общества претерпевала тогда насильственную транс­формацию, и ученый мир не составил исключения. Высшие учебные заведения и исследовательские учреждения переживали травму тех лет. Академия наук СССР подверглась «чистке» и реорганизации. Осенью 1929 г. более ста ее со­трудников были заключены в тюрьму, а еще около пятисот — уволены [32]. Перевыборы преподавательского состава университетов имели результатом на­сильственное внедрение профессоров-коммунистов. Представителей интеллиген­ции призывали направить свою деятельность на успешное выполнение программ индустриализации и коллективизации. Марксистские идеологи занялись провер­кой научных теорий, выискивая в них признаки буржуазной идеологии.

Советский Союз вступал в тот наиболее напряженный период культурной ре­волюции, который был охарактеризован Ш. Фицпатрик как «иконоборческое движение молодежи против засилья "бюрократии"...» и «наступление на обще­признанные представления» [33, с. 11, 31]. Между тем советские органы без­опасности резко активизи­ровали свою деятельность по разоблачению разного ро­да заговоров среди жителей страны. В результате проведения серии судебных процессов, начавшихся в 1928 г., были арестованы тысячи сформировавшихся в предреволюционный период «буржуазных специалистов» [34].

 

 

Нападки на физику и реакция на них Гессена

 

По мере того, как нарастал накал культурной революции, среди советских физиков, подобных Гессену, усилилась тревога по поводу нападок, обрушивших­ся на теорию относительности и квантовую механику. Нападки исходили, с од­ной стороны, от физиков старой выучки, которым не удалось соотнестись с но­вейшими теориями, с другой — от радикально настроенных марксистских идео­логов, убежденных, что новые теории пронизаны элементами идеалистических философий, привнесенными из той буржуазной среды, в условиях которой они создавались [18, с. 233–249; 35, с. 88–98]. В особенно трудном положении ока­залась теория относительности, поскольку Эйнштейн открыто признавал, что важную роль в ее разработке сыграли идеи австрийского физика Эрнста Маха, которого, в свою очередь, подверг ожесточенной критике Ленин в книге «Мате­риализм и эмпириокритицизм». Философия Маха, как писал Ленин, представ­ляет собой «запутанный идеализм» и «мешанину из пустых и праздных слов, которой он и сам не верит» [36]. Критика квантовой механики и теории отно­сительности в Советском Союзе стала особенно враждебной после того, как вид­ные западные философы и ученые заявили, что пробабилизм квантовой механи­ки означает конец детерминистского мировоззрения, а постулируемая теорией относительности эквивалентность массы и энергии — конец материализма[5]. Не­которые западные авторы приходили к выводу, что теория относительности и квантовая механика несовместимы с марксизмом.

Марксисты-интеллектуалы, которые, подобно Гессену, хорошо разбирались как в политике, так и в физике, понимали все убожество нападок своих совет­ских коллег на новые течения в физике. Гессен, защищавший одновременно и марксизм и новую физику, оказался в этом деле на самой линии фронта. В од­ной из статей 1927 г. он утверждал: само по себе то, что, основываясь на теории относительности и квантовой механике, можно прийти к неприемлемым для марксистов заключениям, отнюдь не является причиной, по которой должно быть отброшено физическое содержание этих теорий [28, с. 192]. Если советские марксисты осудят теорию относительности как антимарксистскую, говорил Гессен, то что же они будут делать, если в качестве физической теории она ока­жется корректной? В этом случае, считал он, единственный путь, позволяющий избежать заключения об ошибочности марксизма, состоит в уяснении разницы между физической сущностью научной теории и ее философской интерпрета­цией, — тема, к которой ему предстояло вернуться в своем знаменитом докладе о Ньютоне [там же, с. 193].

В статьях, написанных до поездки на лондонский конгресс, Гессен отмечал, что чересчур жесткое увязывание науки и идеологии не возникло вместе с тео­рией относительности. Так, физика Ньютона, которую столь горячо защищали во имя материализма такие русские физики, как А. К. Тимирязев, тоже некогда использовалась в поддержку философской позиции, неприемлемой для маркси­стов. Ее было легко приспособить на потребу идеологии «божественного перво­толчка», которым была приведена в движение Солнечная система. Сам Ньютон находил такую точку зрения привлекательной. Тем не менее, полагал Гессен, со стороны атеистов и марксистов было бы явной нелепостью отвергать ньюто­новскую механику на этом основании [22, с. 158 ].

Аргументами такого рода Гессен навлек на себя суровую критику. В 1928 г. философ А. А. Максимов, физик по образованию, назвал его «махистом» и «пра­вым уклонистом»[6]. Эти ярлыки не предвещали ничего хорошего: ведь тогда же Сталин охарактеризовал «правых уклонистов» как тех, кто ставит интересы бур­жуазии выше интересов пролетариата (см. об этом [18, с. 187]). Хотя Гессен и не был философским единомышленником последователей Бухарина, к которым в первую очередь приклеивали этот ярлык, тем не менее он был уязвим для подобных обвинений уже потому, что происходил из среднего сословия, к тому же был сыном банковского служащего, т. е. представителя профессии, к которой общество испытывало особую неприязнь. В глазах радикально настроенной уча­щейся молодежи из рабочих и крестьян, выдвигавшейся тогда на «командные высоты» советской системы образования, Гессен был типичным представителем старорежимной интеллигенции, пусть и сыгравшим, быть может, «прогрессив­ную» роль в момент революции, зато явно отстающим от жизни теперь, когда Сталин призывал к проявлению пролетарской воинственности.

 

 

Нападки на Гессена

 

В 1930—1931 гг. релятивистская физика подверглась таким нападкам, кото­рые по своей ожесточенности превосходили все, что выпадало на ее долю в те­чение пяти предшествующих и последующих лет. Выступления со стороны «ста­рой гвардии» физиков не просто сохранили свой прежний накал, но еще и до­полнились новой — и более «весомой» — угрозой. Речь идет об угрозе, связанной с появлением в 1930 г. так называемых «большевизаторов» философии и науки, т. е. группы сравнительно молодых «боевиков», стремившихся «рекон­струировать» физику на основе диалектического материализма (см. [38 ]).

Жесточайшая критика обрушилась в адрес Гессена и его взглядов на физику в ходе конференции, посвященной положению дел в советской философии, ко­торая состоялась 17-20 октября 1930 г. Несмотря на то, что Гессен присутствовал на конференции, ему не было разрешено выступить в собственную защиту [39, с. 240 ]. Он был заклеймен как «метафизик наихудшего сорта», как «чистейший идеалист», а также как предатель интересов материализма, который истолковы­вает релятивистскую физику в том же духе, что и пресловутый западный мистик А. Эддингтон [там же, с. 71—72]. Его критиковали за недостаточное внимание к идеям Энгельса и Ленина (см. [там же, с. 234]). Совершенно ошибочным, заявляли клеветавшие на Гессена, было данное им определение материи как «синтеза пространства и времени», прозвучавшее в одном из его выступлений в защиту релятивистской физики [там же, с. 71]. В резолюции конференции имя Гессена дважды упоминалось в обвинительных формулировках: в связи с его фи­лософскими воззрениями на теорию относительности и в связи с его представ­лениями о квантовой механике [там же, с. 279].

Нападки на теорию относительности в Советском Союзе вышли на новый уро­вень после того, как в ноябре и декабре 1930 г. Эйнштейн опубликовал в «New York Times Magazine» и «Berliner Tageblatt» статьи под названиями «Наука и религия» и «Во что я верю», в которых защищал форму деизма, близкую к взглядам Спинозы. Один из советских критиков Эйнштейна отреагировал заяв­лением, что, дескать, деизм логически присущ представлению о четырехмерном пространственно-временном континууме, а посему теория относительности дол­жна быть отвергнута. Он также не забыл упомянуть о защите Гессеном этой теории, которую охарактеризовал не иначе как «гнилое болото» [40, с. 14][7].

В декабре 1930 г. сам Сталин вступил в дискуссию о положении в философии, заявив, что последователи Деборина — философское течение, к которому при­надлежал и Гессен — не были должным образом раскритикованы[8]. Эта группа философов, как указывал Сталин, представляет собой сторонников «меньшевист­вующего идеализма», которым свойственны как философские, так и полити­че­ские ошибки [18, с. 262]. За выступлением Сталина последовал официальный указ от 25 января 1931 г. о реорганизации советской философии, которым были смещены с должностей многие сторонники Гессена. Некоторые из них были ис­ключены из рядов коммунистической партии. Наконец, незадолго до отъезда Гессена на знаменитый лондонский конгресс молодые «красные специалисты» из рядов коммунистической партии выступили с призывом к реконструкции естест­венных наук и потребовали, чтобы специалисты старого образца либо перевос­питались, либо ушли из науки [18, с. 268].

 

 

Кольман: его свидетельство и роль

 

Одним из членов советской делегации на лондонском конгрессе был Э. Коль­ман — философ науки, родившийся в Чехии, но еще задолго до описываемых событий поселившийся в Москве. Стремясь узнать о Гессене и вообще об этой делегации как можно больше, я проинтервьюировал Кольмана, будучи в Москве в 1971 г. на XIII Международном конгрессе по истории науки, который, кстати, можно назвать очередным «отпрыском» лондонского конгресса. Я не терял связи с Кольманом и впоследствии, особенно после того, как в 1976 г. он эмигрировал в Швецию, заявив, что разочаровался в брежневском режиме.

Кольман сообщил мне подробности, которые помогли уяснить положение Гес­сена ко времени проведения лондонского конгресса. Прежде всего Кольман рас­сказал мне, что именно он (Кольман) был партийным секретарем делегации и, следовательно, отвечал за партийную дисциплину среди советских участников. От него потребовали не спускать глаз с Бухарина и Гессена, которые были под подозрением как имевшие «идеологический уклон». Считалось, что выступления этих ученых на конгрессе будут испытанием их идейной ортодоксальности [43 ].

Кольман согласился со мной, что лондонский доклад Гессена не был типичен для круга интересов последнего. Кроме того, он рассказал, что члены делегации, состоявшие в рядах коммунистической партии (т. е. Бухарин, Гессен, сам Коль­ман и Рубинштейн), получили инструкцию от столь высокого органа власти, как Политбюро, предписывавшую им в своих выступлениях делать особый упор на марксистскую идеологию, тогда как беспартийным делегатам (Иоффе, Завадовскому, Вавилову и Миткевичу) было предоставлено больше свободы в плане со­держания их докладов. Бухарин, продолжал Кольман, не выполнил инструкцию должным образом, позволив себе сделать выступление о «праксеологии» в «ере­тическом» ключе. По возвращении в Советский Союз, указал Кольман, Бухарин был подвергнут критике за свой доклад, однако остальные советские участники, включая Гессена, выступили в Лондоне так, как им следовало[9].

Вновь обратившись к сборнику докладов лондонского конгресса «Наука на пе­рекрестке» и уже принимая во внимание комментарии Кольмана, я обнаружил, что складывается несколько иная картина, нежели при первом прочтении. В са­мом деле, доклады беспартийных членов советской делегации в меньшей степени были связаны с политическими вопросами. Так, двум беспартийным физикам — Иоффе и Миткевичу — вообще нечего было сказать про марксизм, в то время как в сообщениях двух беспартийных биологов — Завадовского и Вавилова — эти вопросы при обсуждении ими круга своих научных интересов оказались лишь на втором плане. Неугомонный Бухарин — «любимец всей партии», как его когда-то называл Ленин, так и не изменил своей столь раздражавшей ста­линистов манере обсуждать марксизм как бы с точки зрения независимого ин­теллектуала, которому-де позволительно толковать учение на свой лад, ссылаясь при этом на целую плеяду западноевропейских авторов, как марксистов, так и не марксистов. Его позиция, согласно которой диалектический материализм ско­рее естественным образом развивается из научных исследований, чем руководит их развитием, была к тому времени подвергнута в Советском Союзе официаль­ному осуждению как ересь «механицизма».

До знакомства с Кольманом я полагал, что Бухарин, официально возглавлявший советскую делегацию на лондонском конгрессе, обладал не вызывающей сомнений властью над остальными ее членами. Теперь же я понял, что Кольман как партий­ный секретарь, которому было вменено в обязанность следить за Бухариным и Гессеном, был гораздо более важной фигурой в этой истории, чем мне казалось прежде. И я решил обратиться к тем статьям, которые были написаны Кольманом в непосредственно предшествовавшие конгрессу месяцы, надеясь обнаружить в них какие-либо дополнительные указания на политический контекст, в условиях кото­рого происходило формирование советской делегации в Лондон.

Из статей, опубликованных Кольманом в 1930–1931 гг. явствует, что он был лояльным сталинистом, высказывавшим те самые взгляды, которые так трево­жили Гессена [44–48]. Более того, в своих публикациях Кольман нападал как на Бухарина, так и на Гессена за их философские и политические ошибки, ко­торые он относил к противоположным концам советского идеологического спек­тра. Бухарин, по мнению Кольмана, был представителем правой оппозиции и зачастую давал «некорректный», недостаточно «классово ориентированный» ана­лиз политических и экономических проблем [44, с. 62]. Гессен же был «меньшевиствующим идеалистом», некритически принимавшим западные научные теории, в особенности релятивистскую физику.

В опубликованной в январе 1931 г. статье Кольман утверждал, что, подобно то­му, как раньше «вредители» стремились подорвать советскую индустрию, так и те­перь они стараются разложить советскую физику. Это был серьезный намек, учи­тывая, что «вредительствовавшие» инженеры были привлечены к суду и многие из них оказались в тюрьме. Кольман пытался следующим образом продемонстриро­вать, как «вредители» в физике стремятся дискредитировать материализм: «„Мате­рия исчезает, остаются одни уравнения" — это ленинское определение академиче­ского папизма дает ключ к пониманию вредительского стремления к математизации всякой науки. Вредители не осмеливаются прямо заявить, что они хотят восстано­вить капитализм, им приходится скрываться за удобной маской. И нет маски, более непроницаемой, чем завеса математической абстракции» [45, с. 75—76].

Кольман утверждал, что для марксистов настало время отвергнуть точку зре­ния Гессена, согласно которой абстрактная теория относительности является по своей сути марксистской, и осознать, что «наиболее вредным и опасным является именно пустое, голое теоретизирование» [44, с. 63-64, 69]. Он заключал, что марксистские философы должны принять во внимание слова Сталина: «Техника на данном этапе решает все» — и перейти от анализа теоретической науки к изучению практических задач индустриализации [44, с. 57],

В статье, которая была опубликована всего за три месяца до отъезда группы советских ученых на лондонский конгресс, Кольман бросил прямой вызов Гессену, призвав его изменить образ мысли и исправить свои политические ошибки. «Товарищ Гессен, — писал он, — хотя и с великим трудом, все же делает не­которые шаги к исправлению громадных ошибок, которые он совершил наряду с прочими членами нашего научного руководства. Тем не менее он пока так и не смог изложить позицию должным образом, в русле политики партии... Надо сказать, что в науке Гессена нет большевизма, как нет большевизма и в науке его единомышленников. Об этом следует заявить прямо. Теперь товарищ Гессен имеет возможное"» – продемонстрировать своей практической работой, что он в самом деле хочет исправить свои ошибки» [44, с. 77]. Эти слова проливают свет на Ситуацию, в которой оказался Гессен. Отправляясь в Лондон летом 1931 г., он испытывал глубокие политические затруднения. И не кто иной как Кольман, требовавший от него изменить образ мысли, был политическим конвоиром со­ветской делегации. Лондонское выступление Гессена имело решающее значение для продолжения его карьеры в Советском Союзе.

 

 

Перечитывая доклад Гессена

 

Лондонский доклад Гессена удовлетворял требованиям, выдвинутым Кольманом. В отличие от большинства своих предшествующих статей в нем Гессен не касался собственно теоретической физики и математики. Акцент делался на роли практики в оценке теории. Было выполнено сталинское указание о необходимости подчерки­вать решающую роль техники. Гессен отмечал, что, хотя «Начала» Ньютона и «из­ложены абстрактным языком», их «житейское ядро» составляют, по сути, техниче­ские проблемы, возникшие в ходе развития промышленности и торговли в XVII столетии [8, с. 171]. Доклад изобиловал цитатами из Маркса, Энгельса и Ленина.

При чтении этого доклада Гессена меня неизменно поражало в нем вызыва­ющее приложение примитивной формы марксизма к взаимодействию социаль­ных и интеллектуальных проблем. Особенно подчеркивалась роль техники как силы, формирующей интеллектуальную жизнь. Познакомившись с другими статьями, которые Гессен публиковал в Советском Союзе, я не сразу распознал в них руку того же автора. Обыкновенно Гессен был здравомыслящим и скру­пулезным ученым, писавшим о теории вероятности или релятивистской механи­ке. В других работах его внимание было сосредоточено на логических и фило­софских проблемах, но отнюдь не на технике. Тем не менее на глубинном уров­не просматривается тема, объединяющая лондонский доклад Гессена с его более ранними работами, а именно проведение различия между ценностью научной теории как таковой и оценкой того идеологического контекста, в условиях ко­торого эта теория была создана.

Перечитывая лондонский доклад Гессена, я не могу избавиться от впечатле­ния, что автор не просто решил «подойти к Ньютону по-марксистски» и привя­зать его физику к экономи­ческим тенденциям, но и вложил в свое выступление некую трудноуловимую мысль об отношении науки к идеологии. Гессен, должно быть, понял, что, истолковав Ньютона в примитивных экономических категори­ях марксизма, он сможет одновременно достичь двух важных целей: во-первых, продемонстрировать собственную идеологическую Ортодоксальность, и которой самым серьезным образом сомневались его суровые критики в Советском Союзе; а во-вторых, косвенным образом защитить науку от идеологического лжетолкования, указав на необходимость отделить колоссальную ценность открытий Нью­тона в физике как от того экономического порядка, в котором они возникли, так и от тех философских и религиозных заключений, которые сам Ньютон и многие другие выводили из них. Гессен знал, что даже самые радикальные со­ветские критики релятивистской физики не подвергали сомнению физику Нью­тона. Если ему удастся показать, что к идеям Ньютона можно применить тот же тип контекстуальной критики, какому подвергали некоторые марксисты в Со­ветском Союзе идеи Эйнштейна, то урок будет ясен. Гессен показывал, что мар­ксистам следует признать ценность физики Ньютона, понимая при этом, что она создавалась в пронизанной меркантилизмом Англии и использовалась как довод в поддержку религии; а посему им следует подобным же образом признать ценность физики Эйнштейна и Бора, сознавая, что их теории создавались в империали­стической Европе и зачастую используются в целях опровержения марксизма.

Обсуждая вопрос об отношении физики к экономике, Гессен эффектно прибег к каноническому марксизму. После долгих попыток убедить своих московских коллег в том, какой вред может принести марксизм в неумеренных дозах, он, должно быть, удовлетворился пониманием того, что в Лондоне ему удастся помочь как себе, так и делу советской физики, лишь воспользовавшись этим оружием в полную си­лу. В подтексте его выступления просматривается следующее обращение к больше­вистским критикам релятивистской физики: «То же самое, что делаете вы в отно­шении Эйнштейна и Бора, я могу проделать и с Ньютоном; а посему давайте-ка лучше оставим физику в покое». Это обращение почти явно звучит в том месте доклада, где Гессен с похвалой отзывается о «колоссальных достижениях» и «эле­ментах здорового материализма», которые содержат в себе «Начала» Ньютона, кри­тикуя при этом его «общее религиозно-теологическое представление о вселенной» [8, с. 190–191]. В Советском Союзе он говорил то же самое об Эйнштейне.

На основании отчетов участников конгресса у меня сложилось недвусмыслен­ное впечатление, что Гессен испытывал удовлетворение, всячески оскорбляя Чув­ства съехавшихся буржуазных ученых своим кричащим выступлением. В конце концов он стал попросту развлекаться, поскольку аудитория как бы изъявила желание быть шокированной еще сильнее тем, что оказалась зачарована его докладом. Гессен знал свой марксизм на совесть, так что ему было несложно пред­ставить упрощенный вариант экономического детерминизма. В тексте доклада, хотя и написанном явно второпях, чувствуется блеск ума.

Как бы то ни было, несмотря на все уступки критикам, сделанные Гессеном в докладе, он оставил возможность для защиты теоретической физики и отделения ее от идеологии. Сделав акцент на определяющей роли техники и практики для теоретической физики, Гессен таким образом освобождал саму физику от угрозы быть осуждаемой лишь на основе тех философских или теологических толкований, которые можно ей дать. Он считал, что развитие физики в XX столетии может быть проанализировано тем же способом, какой он применил к физике Ньютона, и полагал, что нападки на материализм, осуществляемые во имя новой физики, имеют под собой не больше оснований, чем ниспровержение материализма во имя религиозных взглядов Ньютона, каковые были просто «продуктом его эпохи и клас­са» [8, с. 182–183]. Ненаписанный вывод Гессена состоял в том, что точно также и Эйнштейн, пишущий на религиозные или философские темы, попросту выражает при этом свой социальный контекст, а посему его взгляды по этим вопросам не должны быть использованы против его физики.

 

 

Обсуждение

 

Есть своего рода ирония, но не противоречие, в том, что в своем докладе Гессен проделал с Ньютоном нечто очень похожее на то, что в это же время идеологические критики Гессена в Советском Союзе проделывали с Эйнштейном. Гессен утверждал, что в основе физики Ньютона лежали идеологические предпосылки и что ее раз­витию способствовали экономические интересы буржуазной Англии в XVII в. Противники Гессена в Советском Союзе утверждали, что физика Эйнштейна осно­вывалась на идеологических предпосылках и поддерживалась экономическими инте­ресами империалистической Европы на рубеже XIX–XX столетий. Гессен, однако, не заканчивал свое социальное исследование физики Ньютона тем же выводом, ка­ким его советские критики завершали социальную критику физики Эйнштейна. В этом было существенное различие. Гессен стремился разграничить социальные ис­токи науки и ее когнитивную ценность. Как профессиональный физик, он твердо защищал как физику Ньютона, так и физику Эйнштейна, считая каждую из них корректной в присущей ей сфере. Гессен понимал, что ему будет проще убедить воинствующих советских марксистов в том, что физика Ньютона имеет свою не­преходящую ценность, невзирая на ее буржуазные социальные истоки, чем дока­зать, что все еще слабо понимаемая теория относительности должна быть оценена по достоинству, несмотря на ее социальную «укорененность» в капиталистической Центральной Европе.

Позицию Гессена можно дополнительно проиллюстрировать» следующим заме­чанием: посвяти он свой лондонский доклад тому, что было главным предметом его забот в те годы, — защите релятивистской физики, — западные ученые про­сто не обратили бы на него внимания, в то время как марксистские критики в Советском Союзе осудили бы его за пособничество интересам Запада. Поэтому он избрал иной путь, сообразующийся со стоявшей перед ним задачей.

Если принять во внимание, насколько политическая атмосфера Советского Союза повлияла на этот доклад, то становятся понятны особенности его стиля и компози­ции. Вместе с тем на примере этого доклада вырисовывается и нечто более важное, а именно то, что приверженцы экстер­налистского направления в истории науки не были столь доскональны, как им следовало, в анализе социальных условий, влия­ющих на интеллектуальный дискурс. Они с большей готовностью практиковали экстер­налистский анализ по отношению к ученым, чье творчество они исследовали, нежели по отношению к самим историкам, исследующим творчество этих ученых. И это замечание указывает на необходимость контекстуального изучения работы историков науки в масштабах, значительно превосходящих рамки данной статьи.

Наконец, последнее наблюдение, которое мы можем сделать, разбирая «гессенов­ский эпизод». Подобно тому, как Гессен проводил разграничение между социальными истоками физики Ньютона и Эйнштейна и их когнитивной ценности), мы также мо­жем провести разграничение между социальными истоками гессеновской интерпрета­ции физики Ньютона и внутренней ценностью этой интерпретации. Такова ирония истории, что доклад Гессена оказался куда более значимым, чем повод, побудивший его написать. Из того, что этот доклад был в некотором смысле продуктом советской политики, отнюдь не следует, что подход Гессена лишается смысла или перестает быть значимым за рамками этой политики. Спустя более чем полвека с момента его эффектного «побега» в область экстерналистской истории науки, мы ясно видим, что экстернализм внес полезную свежую струю в развитие этой дисциплины.. Вместе с тем, знание того, что Гессен был участником горячей дискуссии, имевшей место в Советском Союзе по поводу взаимоотношений между социальными истоками науки и ее когнитивной ценностью, позволяет нам понять, почему он сделал доклад, кото­рый был, с одной стороны, примитивным и вызывающим при анализе отношения на­уки к экономике, а с другой — весьма тонким и наводящим на размышления в плане отношения науки к идеологии. Представив в своем докладе обе эти стороны, Гес­сен мог поправить свое положение в Советском Союзе, оставаясь в то же время верным собственному пониманию марксизма.

 

 

Список литературы

 

1. Bernal J. D. The Social Function of Science. L., 1939. P. 406.

2. Levy H. Modern Science. L., 1939. P. 97.

3. Changing Perspectives in the History of Science / Eds. Teich M., Young R. L., 1973. P. 389.

4. Merton R. К. Science, Technology and Society in Seventeenth-Century England. N.Y., 1970. P. 142-143, 163, 185-187, 201, 206.

5. Toulmin S. From Form to Function: Philosophy and History of Science in the 1950s and Now // Daedalus. 1977 (Summer). Vol. 106. P. 150.

6. Ravetz J. Bernal's Marxist Vision of History // Isis. 1981 (Sept.). Vol. 72. № 263. P. 393—402.

7. Schaffer S. Newton at the Crossroads // Radical Philosophy. 1984 (Summer). № 37. P. 23-28.

8. Science at the Crossroads / Ed. Werskey P. G. L., 1971. P. XI-XXIX.

9. Crowther J. G. Fifty Years with Science. L., 1970.

10. Плоткин С. Я. О II Международном конгрессе по истории науки и техники // ВИЕТ. 1971. № 44. С. 31-36.

11. Григорьян А. Т., Юшкевич А. П. Международные научные связи советских историков естествознания и техники // Там же. 1968. № 23.

12. Кольман Э. Мы не должны были так жить. Нью-Йорк, 1982. С. 172-177.

13. dark G. N. Science and Social Welfare in the Age of Newton. Oxford, 1937.

14. Hall A. R. Ballistics in the Seventeenth Century. Cambridge, 1951.

15. Westfall R. S. Reflections on Ravetz's Essay // Isis. 1981 (Sept.). Vol. 72. № 263. P. 402—405.

16. Thackray A. History of Science // A Guide to the Culture of Science, Technology, and Medicine / Ed. Durbin P. T. N.Y., 1980.

17. Dictionary of the History of Science / Eds. Bynum W. F., Browne E. J., Porter R. Princeton, NJ., 1981.

18. Joravsky D. Soviet Marxism and Natural Science, 1917-1932. N.Y., 1961.

19. Joravsky D. Soviet Views on the History of Science // Isis. 1955 (March). Vol. 46. P. 1. № 143.

20. Гессен Б. М. Теоретико-вероятностное обоснование эргодической гипотезы // Успехи физических наук. 1929. № 5. С. 600-629.

21. Гессен Б. М. Основные идеи теории относительности. М., 1928.

22. Гессен. Б.. М. Предисловие к статьям А. Эйнштейна и Дж. Дж. Томсона // Под знаменем марксизма. 1927. № 4. С. 152-165.

23. Гессен Б. М. Статистический метод в физике и новое обоснование теории вероятностей Р. Мизеса // Естествознание и марксизм. 1929. № 1. С. 3-58.

24. Гессен Б. М. Механический материализм и современная физика // Под знаменем марксизма. 1928. № 7/8. С. 5-47.

25. Гессен Б. М. Идеалистические течения в современной физике и 26борьба с ними // Молодая гвардия. 1929. № 3.

26. Гессен Б. М. Мариан Смолуховский. (К десятилетию со дня смерти) // Под знаменем марксизма. 1927. № 9. С. 144-148.

27. Гессен Б., Подволоцкий И. Философские корни правого оппортунизма // Под знаменем марксизма. 1929. № 9. С. 1-29.

28. Гессен Б., Егоршин В. Об отношении тов. Тимирязева к современной науке // Там же. 1927. № 2—3. С. 188-199.

29. Гессен Б. М., Луппол И. К. О кружках по изучению диалектического материализма среди молодых научных работников // Коммунистическая революция. 1928. № 14.

30. Гессен Б. М, Егоришн В. П. Пятый съезд русских физиков // Под знаменем марксизма. 1927. № 1.

31. Graham L. Science and Philosophy in the Soviet Union. N.Y., 1972.

32. Graham L. The Soviet Academy of Sciences and the Communist Party, 1927—1932. Princeton, NJ., 1967.

33. Fitzpatrick Sh. Cultural Revolution as Class War. // Cultural Revolution in Russia / Ed. Sh. Fitzpatrick Bloomington, Ind., 1978.

34. Bailes К. E. Technology and Society under Lenin and Stalin: Origins of the Soviet Technical Intelligentsia, 1917-1941. Princeton, NJ., 1978. P. 69-121.

35. Graham L. Between Science and Values. N.Y., 1981.

36. Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм. Гл. 1.

37. Gamov G. My World Line; An Informal Autobiography. N.Y., 1970.

38. Vucinich A. Soviet Physicists and Philosophers in the 1930s: Dynamics of a Conflict // Isis. 1980 (June). Vol. 71. № 257. P. 236-250.

39. Разногласия на философском фронте. М.; Л., 1931.

40. Митин М. Очередные задачи работы на философском фронте в связи с итогами дискуссии // Под знаменем марксизма. 1931. № 3.

41. Львов В. E. «Наука и жизнь»: Альберт Эйнштейн в союзе с религией // Новый мир. 1931. № 10.

42. Zapata R. Luttes philosophiques en URSS, 1922-1931. P., 1983.

43. Интервью с Э. Кольманом. Москва, 22 авг. 1971.

44. Кольман Э. Боевые вопросы естествознания и техники в реконструктивный период // Под знаменем марксизма. 1931. № 3. С. 56-78.

45. Кольман Э. Вредительство в науке // Большевик. 1931. № 2. С. 73-81.

46. Кольман Э. Борьба за владение науки в новых условиях // Правда. 1931. 4 окт. С. 2.

47. Кольман Э. Ход задом философии Эйнштейна // Научное слово. 1931. № 1.

48. На борьбу за материалистическую диалектику в математике / Под. ред. Э. Кольмана. М., 1931.

 

 

Источник: Л. Грэхэм. Социально-политический контекст
доклада Б.М.Гессена о Ньютоне // ВИЕТ, 1993, № 2, с.20-31.

В печ. статье имеется фотография Л.Грэхэма, выполненная в Koby-Antupit Studio, Кембридж, Массачусеттс

 


[1] См., например, [1—7]; о лондонском конгрессе в целом см. [8—11]; кроме того, один из совет­ских участников описал это событие уже будучи в эмиграции (см. [12]).

Первоначально статья была напечатана в «Social Studies of Science», 1985. V. 15. № 4 (November). P. 705—722. © SAGE Publications Ltd., 1985.

[2]  Г. Уэрски в вводной статье ко второму изданию книги [8] сделал попытку разобраться в харак­тере дискуссий, имевших место в Советском Союзе ко времени проведения лондонского конгресса. Вместе с тем ему остались недоступны русскоязычные материалы, касающиеся дискуссий о теории относительности. Д. Жоравски дал описание того фона, на котором проходили философские дискус-сии в конце 20-х—в начале 30-х гг. в своей книге [18], не оставив без внимания и вопрос о месте Гессена. Однако этот вопрос рассматривается им вне связи с лондонским конгрессом, если не считать отдельных намеков, которыми он «дразнил воображение» читателя в своей статье (см. [19, с. 3—13, особенно сноску 8 на с. 5]).

[3] То, что Гессен был арестован в 1935 и погиб в заключении в 1938 г., широко известно в Совет­ском Союзе среди историков науки. Что касается западных исследователей, то Д. Журавски, к при­меру, писал в своей книге, что Гессен погиб как «враг нг.рода» (см. [18, с. 293]). Другому автору — Д. Стройк — удалось получить сведения о времени ареста и смерти Гессена (в ходе сбора материа­лов для составления о нем статьи в «Encyclopedia Judaica»), о чем он сообщил мне в письме от 21 декабря 1976 г.

[4] Сведения о жизни Гессена приводятся на основании соответствующих материалов отдела руко­писей Библиотеки имени Ленина (ф. 384, on. 6, ед. хр. 15), а также данных, которые предоставил мне Д. Стройк.

[5] Например, А. Эддингтон говорил в своих Гиффордовских лекциях в 1927 г., что он «сражается» против материализма, основываясь на идеях новой физики (см. [35, с. 80]).

[6] В то же время некоторые советские физики, в том числе выдающиеся, высмеивали его за при­верженность марксистской философии. Иллюстрацией непонимания последними позиции Гессена может служить увлекательная однако не лишенная неточностей книга Г. Гамова [37,с 94-99].

[7] Можно упомянуть также статью В. Е. Львова [41 ]. Хотя она была опубликована уже после кон­гресса, его взгляды по этому поводу были хорошо известны и ранее.

[8] ** О связи Гессена с «деборинистами» см. [18, с. 185—188, 285—286; 42, с. 302].

[9] Информация получена.из интервью с Кольманом [43], а также из его письма автору от 22 апре­ля 1977 г.