В. В. Умрихин

«НАЧАЛО КОНЦА» ПОВЕДЕНЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ В СССР

© В.В.Умрихин

Основные труды в области истории советской психологии¹ созданы в то время, когда еще не было возможности осмыслить во всей исторической полноте и достоверности тот огромный ущерб, который понесла психологическая наука в нашей стране в результате целой серии акций, проводимых административно-бюрократическим аппаратом государственной власти.

С целью восполнить этот пробел в настоящей статье представлена попытка выявить некоторые обстоятельства раннего этапа процесса деформации развития советской психологии, детерминированного формированием сталинского аппарата тоталитарной власти.

Хронологически начало этого этапа можно отнести к рубежу 20–30-х гг., т. е. к периоду, который непосредственно следовал за так называемым «великим переломом», знаменовавшим начало «рокового десятилетия в истории нашей страны».² Резкое ужесточение партийной и государственной политики СССР в этот период идеологически обосновывалось выдвинутым в 1928 г. тезисом Сталина о нарастании классовой борьбы, призывавшим к поиску замаскированных классовых врагов – контрреволюционеров и вредителей – в самых различных сферах общественной жизни, в том числе и в науке, что стоило многим ученым научной карьеры, а то и жизни.³ Не составила в этом смысле исключения и психология.

«Борьба на два фронта»

События в психологии начала 30-х гг. находились в тесной зависимости от того, что происходило, выражаясь тогдашним языком, на «философском фронте». Вначале линия этого «фронта» разделяла две противоборствующие группировки философов: «механистов» (И. И. Скворцов-Степанов, А. К. Тимирязев, А. И. Варьяш, В. Н. Сарабьянов и др.) и «диалектиков» (А. М. Деборин со своими учениками – Н. А. Каревым, И. К. Лупполом, Я. Э. Стэном и др.). Каков бы ни был уровень глубины этой философской дискуссии, длившейся на протяжении второй половины 20-х гг. (современные авторы считают его невысоким),⁴ ее содержание свидетельствовало о плюрализме мнений советских философов не только в таких довольно частных областях, как соотношение диалектики и методов конкретных наук, но и в интерпретации самой философии марксизма (связь философских взглядов К. Маркса с мировой философией и в первую очередь с гегелевской диалектикой, роль В. И. Ленина и Г. В. Плеханова в развитии философии марксизма и др.). Пока дискуссия протекала относительно свободно, «диалектикам» удалось одержать верх над «механистами», выражавшими преимущественно вульгарно-материалистические идеи. Победа, закрепленная Резолюцией II Всесоюзной конференции марксистско-ленинских научных учреждений,⁵ оказалась, однако, недолгой. Против деборинской группы выступили наиболее агрессивные молодые члены партячейки Института философии (входившего в состав Института красной профессуры) – М. Б. Митин, П. Ф. Юдин, поддерживаемые Ф. В. Константиновым, М. Т. Иовчуком и др.⁶ В декабре 1930 г. в беседе с членами бюро партячейки этого института Сталин квалифицировал деборинское направление как «меньшевиствующий идеализм».

Последствия этой акции очевидны: почти все деборинцы (исключая, как ни странно, главу школы) были в дальнейшем уничтожены. М. Г. Ярошевский справедливо обращает внимание на то, что «другой прецедент, когда бы философская школа была названа именем политической партии, истории не известен... Разгром этой группы понадобился Сталину, чтобы сменившие ее молодые "икаписты" (М. Б. Митин, П. Ф. Юдин и др.), зная, что они обязаны своим выдвижением на руководящие посты Сталину, начали создавать вокруг него ореол преемника Ленина и по философской части. В этом они преуспели, став в награду академиками и членами-корреспондентами».⁷

Беседа Сталина с партийными лидерами Института философии имела роковые последствия. Через полтора месяца (25 января 1931 г.) издается Постановление ЦК ВКП(б) о журнале «Под знаменем марксизма» (философского журнала, возглавлявшегося ранее А. М. Дебориным). Дискуссия между «механистами» и «диалектиками» оканчивается полным разгромом обеих сторон путем обвинения первой в «ревизии марксизма», а второй – в «меньшевиствующем идеализме». Оборвав таким образом дискуссию. Постановление выдвинуло задачу «вести неуклонную борьбу на два фронта: с механистической ревизией марксизма как главной опасностью современного периода, так и с идеалистическим извращением марксизма группой тт. Деборина, Карева, Стэна и др.».⁸ «Поворот в философии», проходивший под пресловутым лозунгом «борьбы на два фронта», уже заключал в себе элемент сталинской «теории обострения классовой борьбы», предполагавшей поиск «скрытых классовых врагов»: провозглашенная в Постановлении «беспощадная критика всех антимарксистских, а следовательно, антиленинских установок» сопровождалась уточнением: «как бы они ни маскировались».⁹

Собственно установка на поиск классовых врагов среди ученых была сформулирована годом раньше. В передовой статье журнала «Естествознание и марксизм» (1930, № 2–3) прямо утверждается, что успехи построения социализма вызывают «бешеное сопротивление классового врага», что «в теории также проявляется сопротивление враждебных пролетариату классовых сил».¹⁰

К ним, в частности, причисляются «и открытые выступления явных идеалистов (Лосев, Нуцубидзе и др.), и скрытые формы борьбы с марксистско-ленинской философией под флагом асмусовщины в виде псевдомарксистского течения Корнилова и его школы в психологии...».¹¹ Исходя из того, что «никакая теория, в особенности в условиях обострения классовой борьбы, не может быть свободна от политики», делается далеко идущий вывод, ставящий историко-философские изыскания В. Ф. Асмуса или изучение реакций К. Н. Корниловым на одну доску с «Шахтинским делом»: «Эти и всякие подобные им извращения в области теории создают почву для использования "объективной" науки в целях планового вредительства» (выделено нами. – В. У.).¹²

Нельзя не согласиться с В. П. Филатовым в том, что происходившее на рубеже 20–30-х. гг. «можно назвать фронтальной деструкцией культуры и социально-гуманитарной мысли».¹³

«Наступление» на «психологическом фронте» не только реализовывало общие установки, первоначально регламентировавшие «борьбу на философском фронте», но и строилось на базе формировавшихся в ходе этой борьбы принципов сталинской политики в области науки. Попытаемся выделить главные из них.

1. Тезис об обострении классовой борьбы порождал всеобщую подозрительность, шпиономанию, стремление видеть в каждом ученом замаскированного врага.

2. Искажение содержания западной науки, трактовка ее как средства выражения интересов буржуазии, направленных в первую очередь против социализма, а следовательно, обвинение ученых, опирающихся на опыт западных исследователей, в сознательном вредительстве, отгораживало советскую науку от прогрессивного развития мировой научной мысли.

3. Предельная догматизация марксизма и опошление его Сталиным породили «"сталинский диамат", по своему уровню недостойный названия философии, невежественно-агрессивный в отношении к любым проявлениям настоящей культуры и атмосфере свободного научного поиска».¹⁴ Любые же попытки отступления от такой официальной философии трактовались как борьба против марксизма, а значит, и против социализма.

4. Как следствие сказанного, происходило насаждение атмосферы страха, с помощью которого достигалась возможность легко манипулировать поведением ученых.

5. Формирование особого типа организаторов науки сталинской формации: специально подготовленных (в частности Институтом красной профессуры) для проведения любых угодных партийной верхушке требований в жизнь. Ко многим из них относились люди, «проложившие себе путь идеологическими наветами на коллег и идеологической демагогией, не знакомые с историей своих дисциплин и зарубежной литературой, заменившие научную работу комментированием партийных постановлений и речей Сталина».¹⁵

«Психоневрологический фронт»: «враги» и «разоблачители»

Печально известная резолюция общего собрания ячейки ВКП(б) Государственного института психологии, педологии и психотехники от 6 июня 1931 г. содержала призыв: «До конца должны быть разгромлены остатки буржуазно-идеалистических теорий, являющиеся прямым отражением сопротивления контрреволюционных элементов страны социалистического строительства (челпановщина, нечаевщина, Лосев, Шпет и др.)... Грубый механицизм Корнилова, перерастающий в идеализм, идеалистическое штернианство Шпильрейна, грубый бихевиоризм Боровского, "культурническая" психология Выготского и Лурия, идеалистический физикализм гештальтпсихологии, усиленно проповедуемый Артемовым и др., до последнего времени оставались не разоблаченными и выдавались за марксистские теории».¹⁶ «Все это требует дальнейшей решительной борьбы против механицизма как основной опасности, т. е. корниловщины, связанной с меньшевистским идеализмом деборинской группы, против бихевиористов типа Боровского, против грубо биологизаторской бехтеревщины, против попыток истолкования при помощи метода условных рефлексов школы Павлова всего сложного и своеобразного поведения человека, против позитивизма и некритического заимствования различных модных западноевропейских психологических теорий, с одной стороны, и, с другой стороны, против меньшевиствующего идеализма, выражающегося в оппортунистическом отношении к борьбе с враждебными марксизму-ленинизму взглядами в области психологии, в отказе от принципа партийности в психологии, в истолковании всей методологии психологии лишь по Плеханову, в полном забвении роли Ленина в психологии, в отрыве теории от практики и т. п.».¹⁷

В этом нелепом, громоздком тексте перечисляются «классовые враги» в психологии, главной фигурой среди которых оказался снятый к тому времени со своего поста директор Государственного института психологии, педологии и психотехники (ГИППП) К. Н. Корнилов. Чтобы понять, в чем он «согрешил», обратимся к предыстории «реактологической дискуссии».

Не имея возможности детально описать все перипетии развития отечественной психологии накануне и после революции, отметим, что в русской психологии начала XX в. преломилась одна из главных тенденций мировой психологии – контраверза между субъективно-эмпирической психологией сознания и объективистской психологией поведения. (Фундаментальный анализ этого периода в развитии отечественной психологии дан в работах Е. А. Будиловой,¹⁸ А. В. Петровского,¹⁹ А. А. Смирнова,²⁰ М. Г. Ярошевского).²¹ Первая из них, основанная на интроспективном изучении сознания как замкнутого в себе феномена (в наиболее концентрированном виде представленная В. Вундтом и Э. Титченером), утрачивала свои объяснительные возможности и, не отвечая стремительно нарастающим запросам социальной практики, теряла свою популярность. Возникший в противовес субъективно-эмпирическому направлению объективный подход (на Западе – бихевиоризм Дж. Уотсона) вводил в качестве предмета изучения поведение живых существ, но при этом вычеркивал из сферы анализа психику, сознание как якобы недоступные объективному изучению феномены. (В противовес интроспективной психологии создавались и другие программы – гештальтпсихология, психоанализ, функционализм и др., оказавшие влияние и на русскую психологию рассмотрение которых выходит, однако, за рамки данной статьи).

К наиболее крупным представителям первого направления в России относился Г. И. Челпанов, второго – В. М. Бехтерев. Оба они были крупнейшими организаторами экспериментальной психологии в нашей стране: первая экспериментально-психологическая лаборатория в России открыта В. М. Бехтеревым в 1885 г. (с его именем также связано открытие Психоневрологического института – первого в мире научного центра по комплексному изучению человека), Г. И. Челпанов основал в 1912 г. в Москве Психологический институт, превосходивший по своей научной оснащенности лучшие психологические институты Европы. Каждый из них возглавлял крупную научную школу.

В основе бехтеревской программы (обозначавшейся автором вначале как объективная психология, затем – психорефлексология, и наконец – рефлексология) лежала выдвинутая И. М. Сеченовым рефлекторная концепция психики.

Из утверждения о том, что все психические процессы имеют свои внешние проявления, И. М. Сеченов делал крайне важный вывод о возможности изучения явлений субъективного мира путем объективного опосредованного их анализа. Недооценка этого вывода В. М. Бехтеревым привела к тому, что предметом рефлексологии стала не психическая, а «соотносительная» деятельность, под которой понималась совокупность сочетательных рефлексов. Психика с этой точки зрения выводилась за пределы объективного анализа и рассматривалась в качестве эпифеномена, что, впрочем, не помешало распространению рефлексологии на объяснение самого широкого круга явлений, в том числе и социальных (коллективная рефлексология).

В отличие от В. М. Бехтерева Г. И. Челпанов не создал в науке оригинальной концепции, а воспроизводил идеи интроспективной психологии, преимущественно развиваемые В. Вундтом и Вюрцбургской школой. В то же время им была подготовлена целая плеяда ученых, сыгравших важную роль в развитии психологии в СССР (П. П. Блонский, К. Н. Корнилов, Н. А. Рыбников, В. М. Экземплярский, Б. Н. Северный, П. А. Шеварев, А. А. Смирнов, Б. М. Теплов и др.). Двое из них (П. П. Блонский и К. Н. Корнилов) вскоре после революции выступили против своего учителя, пытавшегося отграничить психологию как эмпирическую науку от марксизма как философского учения.

Утверждение марксизма в качестве единственной философской ориентации приходится на начало 20-х гг., когда была издана работа В. И. Ленина «О значении воинствующего материализма» (1922) и Резолюция XII Всероссийской конференции РКП (б) (4–7 августа 1922 г.) «Об антисоветских партиях и течениях».²² В 1922 г. целая группа философов-идеалистов (преданные забвению имена многих из них, в том числе С. Н. Булгакова, Н. А. Бердяева, С. Л. Франка и др., ныне возвращаются к нам) была изгнана из России. В ноябре 1923 года Г. И. Челпанов был отстранен от руководства созданного им института. Его место занял К. Н. Корнилов, провозгласивший на I Всероссийском съезде по психоневрологии (январь 1923 г.) программу построения марксистской психологии. К. Н. Корнилов стал лидером борьбы за реорганизацию психологии на основе марксизма. Он горячо и страстно отстаивал свои позиции.

В программе Корнилова можно выделить онтологический, методологический и эмпирический аспекты.

Онтологически «перестройка» психологии выражалась в психологической интерпретации осваиваемых тогда философских положений классиков марксизма и в первую очередь в утверждении определения психики как свойства высокоорганизованной материи. Целый ряд выдвинутых им формулировок до сих пор входит в отечественные учебники психологии, на что совершенно справедливо обращал внимание Б. М. Теплов.²³

Заметим, что значительно более глубокое понимание способа построения психологии на марксистском фундаменте, чем встречавшаяся у К. Н. Корнилова интерпретация конкретных психологических явлений через всеобщие законы и категории материалистической диалектики, было представлено в работах Л. С. Выготского. Так, в неопубликованном тогда труде «Исторический смысл психологического кризиса» (1927) автор призывает не навязывать психологии принципы диалектики, а искать их в ней. В качестве итога этого поиска психология должна «создать свой "Капитал"»²⁴: подобно тому как это сделано в политэкономической теории Маркса создать систему понятий, предельно обобщающих релевантную данной науке сферу реальности, но не сводимых к философским категориям.

В методологическом плане К. Н. Корнилов пытался применить диалектическую триаду (на которой основан закон отрицания отрицания) к разрешению противоречия между субъективно-эмпирической психологией сознания и объективистской психологией поведения. Первая выступала в качестве тезы, вторая – антитезы. Требовался синтез. Его содержание оказалось продиктованным опытом предшествующей работы К. Н. Корнилова.

Содержательно-эмпирический план программы лидера реорганизации психологии вытекал из идей подготовленной им под руководством Г. И. Челпанова в предреволюционные годы диссертации «Учение о реакциях человека». В соответствии с вундтовской традицией в челпановском институте интроспективное изучение феномена сознания дополнялось психофизиологическими исследованиями реакций. Этим идущим от Вундта сочетанием и был предрешен способ синтеза непримиримых направлений – интроспективной и поведенческой психологии, – воплотившийся в исследовательской программе, содержание которой ее автор обозначил термином «реактология».²⁵

В отличие от рефлексологии, фиксировавшей объективно наблюдаемые элементы поведения (раздражители и ответные реакции), предметом исследования К. Н. Корнилова и сплотившихся вокруг него психологов выступила реакция, включающая, помимо объективных переменных, субъективный (психический) компонент, постигаемый в интроспективном опыте.

В своих общетеоретических основаниях реактология (как, впрочем, и рефлексология), тяготела к принципу энергетизма, под влиянием которого К. Н. Корниловым был сформулирован «закон однополюсной траты энергии», устанавливавший взаимоисключающие отношения между психическими (центральными) и моторными (периферическими) процессами как разными сферами проявления энергии. Соответственно у представителей физического труда энергия «перетекает» в область моторики, тогда как у людей, занятых интеллектуальной работой, она концентрируется в умственной сфере.

Думается, нет нужды проводить подробный критический анализ реактологической концепции, эклектически соединившей интроспективную и бихевиористскую ориентацию в психологии. В сравнении с глобалистскими теоретическими декларациями К. Н. Корнилова 20-х гг. реактология выглядит поистине «скуднейшей программой» их конкретной реализации.²⁶ Кстати, и сам Корнилов по мере разработки своей программы постепенно отходил от наивных, а порой и заведомо неверных выводов.

Наступает конец 20-х гг., и К. Н. Корнилов становится одним из первых «подсудимых» в специально организованной реактологической дискуссии. О том, что далеко не теоретическая ограниченность реактологии служит поводом ее организации, свидетельствует состав остальных «прорабатываемых» психологов: В. М. Боровский, изучавший поведение животных с позиций, близких бихевиоризму; И. Н. Шпильрейн – один из создателей советской психотехники, испытавший влияние идей одного из крупных немецких психологов – В. Штерна; Л. С. Выготский – выдающийся советский психолог, наиболее адекватно осмысливший проблему построения психологии на основе марксизма; А. Р. Лурия, разрабатывавший в тесном контакте с Л. С. Выготским проблему культурно-исторической обусловленности сознания; наконец, уже упоминавшийся В. М. Бехтерев и даже косвенно И. П. Павлов – ученые, авторитет которых в мировой науке бесспорен.

Кем же были обвиняемые? Ими оказались фактически все лидеры существовавших тогда направлений в советской психологии! Возникает закономерный вопрос: а судьи кто? Ими оказалась группа молодых сотрудников и аспирантов – членов партячейки ГИПППа. В отличие от других участников реактологической дискуссии (М. С. Лебединский, Л. С. Выготский, А. Р. Лурия и др.) выступления этой группы (А. А. Таланкин, Ф. Н. Шемякин, А. В. Веденов, К. К. Ансон и др.) носили наиболее агрессивный и наименее научный характер.²⁷ Наибольшая агрессия исходила от А. А. Таланкина, которому, по-видимому, и была поручена организация дискуссии.

«Большевистское наступление на психологическом фронте»

К. Н. Корнилова было в чем упрекать. И если бы содержание дискуссии составляла только лишь научная критика, не было бы смысла излагать ее описание на страницах настоящего сборника. О том, что обвинения К. Н. Корнилова носили политический характер, красноречиво свидетельствует текст резолюции, принятой по дискуссии. «Только что проведенная дискуссия по реактологической психологии с полной ясностью показала, что в области психологии мы имеем классово враждебные влияния, в основном в виде именно механистических взглядов. Эти механистические взгляды, переплетающиеся с идеалистическими теориями, особенно опасны потому, что они протаскивались как якобы подлинно диалектико-материалистические».²⁸

Легко понять, что концепция К. Н. Корнилова не «протаскивалась» под видом марксизма, а скорее отражала тот в общем невысокий уровень овладения марксизмом, которого достигли советские психологи к концу 20-х гг. Собственно это обстоятельство и обусловило различение двух, в терминологии М. Г. Ярошевского, «оппонентных кругов», сложившихся вокруг фигуры К. Н. Корнилова. К первому из них принадлежали исследователи, ориентированные главным образом на научно-содержательный анализ реактологической концепции (Л. С. Выготский, А. Р. Лурия, М. С. Лебединский и др.). Второй круг составляли те преимущественно молодые сотрудники ГИПППа, главной целью которых была идеологическая «проработка» реактологии (А. А. Таланкин, Ф. Н. Шемякин, К. К. Ансон и др.). Парадоксально (но по тем временам скорее закономерно), что лидер борьбы против К. Н. Корнилова – А. А. Таланкин – вплоть до начала антикорниловской кампании сам был горячим поборником реактологии, реализуя ее принципы (в том числе и закон «однополюсной траты энергии») в разработке проблем военной психологии.

На это обстоятельство обратил внимание И. Н. Шпильрейн. Доказывая, что А. А. Таланкин ранее полностью воспроизводил корниловскую методологию, не без риска для себя И. Н. Шпильрейн отмечал: «Таланкин выступил против Корнилова только после того, как президиум Комакадемии имел суждение бороться с механистическими установками Корнилова, после того как на поведенческом съезде в Ленинграде в январе 1930 г. выяснилась полная потеря реактологией влияния на психологическую науку».²⁹ Подробно о «поведенческом съезде» рассказано в ряде публикаций тех лет.³⁰

Суммировав критические высказываниям адрес К. Н. Корнилова, А. А. Таланкин опубликовал их в журнале «Психология».³¹ В том же номере журнала содержался развернутый аргументированный ответ К. Н. Корнилова.³² «Следует, однако, заметить, – отмечал впоследствии Б. М. Теплов, – что во время "реактологической дискуссии" в трактовке ленинской теории отражения Корнилов занимал более правильную позицию, чем один из основных его оппонентов – А. А. Таланкин».³³ Действительно, помимо вскрытия эклектизма реактологии, А. А. Таланкин инкриминирует К. Н. Корнилову отказ от трактовки психического образа как зеркальной копии объекта, исключение психики из закона сохранения энергии и т. п. Наглядное представление об этическом характере подобной критики дает, например, такое высказывание А. А. Таланкина: «Проф. Корнилов пытается дать характеристику трудовых процессов такого рода, которая годится для лошади».

Ни аргументированный ответ К. Н. Корнилова, апеллирующий к научным фактам, ни избрание эпиграфом сталинского изречения «нам не нужно крепких слов, нам нужны крепкие аргументы» не спасли его участи. Реактология была директивно отменена, ее создатель отстранен от руководства институтом и журналом «Психология». На смену ему (в обеих должностях) пришел В. Н. Колбановский – выпускник Института красной профессуры, на протяжении всей своей жизни занимавшийся реализацией идеологических установок партии в советской психологии.³⁵ Отметим печальную иронию судьбы руководителей московского ГИПППа: К. Н. Корнилов, выступивший в 1921 г. против своего учителя Г. И. Челпанова, в 1931 г. смещается за «идеологические ошибки» своим же сподвижником А. А. Таланкиным, который в свою очередь, оказавшись в составе военно-политических работников, был расстрелян в ходе репрессий против командного состава Красной Армии в конце 30-х гг.

В отличие от московских психологов участники проведенной в Ленинграде в 1929 г. «рефлексологической дискуссии» придерживались иных принципов научной этики. Прежде всего их сплачивали огромное уважение и преданность идеям их учителя – В. М. Бехтерева, скончавшегося при загадочных обстоятельствах в 1927 г. В то же время они понимали механистическую ограниченность бехтеревской рефлексологии и необходимость ее преодоления с позиций диалектического материализма. С этой целью при Государственном рефлексологическом институте мозга им. В. М. Бехтерева была создана методологическая секция, по инициативе которой в 1929 г. была проведена дискуссия по темам «Рефлексология или психология»³⁶ и «Рефлексология и смежные направления».³⁷

Итоги этой дискуссии сказались на содержании докладов рефлексологов, представленных к «поведенческому съезду» 1930 г.³⁸ И. Ф. Куразов справедливо отмечал, что после двухлетней методологической работы были отброшены старые догмы (механицизм, эмпиризм, «социологический империализм») и утвердился ряд новых ценных положений.³⁹

При всем разнообразии позиций рефлексологов (В. Н. Осиповой, Г. Н. Сорохтина, И. Ф. Куразова, А. В. Дубровского, Б. Г. Ананьева и др.), с нашей точки зрения, их начинает объединять устойчивая тенденция к «возвращению» психики в сферу объективного анализа, провозглашающая «возможность объективного изучения субъективных процессов».⁴⁰ Сподвижник К. Н. Корнилова Б. В. Беляев обозначил эту тенденцию как «начало конца рефлексологии».⁴¹ В действительности же это означало приближение (точнее – первые его шаги) рефлексологии к психологии в ее сеченовской трактовке.

В развитии этой тенденции важную роль сыграл выдвинутый Б. Г. Ананьевым «социогенетический подход» (социогенетическая рефлексология – очередной этап в развитии современной рефлексологии).⁴² Показательно также прозвучавшее на «поведенческом съезде» заявление А. А. Шнирмана о том, что отражение сознания в деятельности (правда, обозначаемой еще как соотносительная) создает возможность объективного изучения сознания: «...Рефлексология должна особое внимание уделять тем нервным механизмам, через которые деятельность опосредует сознание и сознание проявляется в деятельности».⁴³ В этом заявлении содержался прообраз ставшего впоследствии краеугольным камнем советской психологии принципа единства сознания и деятельности.

Между тем и в среде рефлексологов нашлись «погромщики» от науки, самым ярым из которых оказался тогдашний аспирант М. Р. Могендович. Неизвестно, руководствовался ли он идеологическими установками того периода, но в опубликованных журналом «Психология» тезисах он утверждает, что рефлексологи пытаются прикрыть старый бехтеревский «империализм» в отношении психологии марксистскими одеяниями.⁴⁴ Деятельность бехтеревской школы рассматривается им как бесплодная, а попытки реконструкции рефлексологии – бесперспективными: «Ананьевская схоластика, упрощение сложнейшего вопроса диалектического материализма, отказ от рассмотрения человека во всех его взаимосвязях – вреднейшая тенденция».

Тезисы М. Р. Могендовича были лишь прологом подлинного конца рефлексологии. Ликвидация последней в директивном порядке произошла под влиянием тех общих идеологических акций в отношении психологии, которые зафиксировались в резолюции по реактологии. Но общие декларации требовали «научного» по форме обоснования. Роль его автора взял на себя ученик В. М. Бехтерева – Б. Г. Ананьев.

Еще в 1930 г., как мы помним, он отстаивал идеи основателя рефлексологии и пытался их развивать при помощи «социогенетического метода». Через год происходит странная метаморфоза: основанное своим учителем направление Б. Г. Ананьев неожиданно называет «бехтеревщиной», а попытки ее марксистской реконструкции – «агонистической фазой» рефлексологии. В статье Б. Г. Ананьева уже содержится пресловутый лозунг «борьбы на два фронта» и указание на тесную связь между «концом рефлексологии» и реактологической дискуссией. Здесь же можно увидеть фразу, дающую ключ к пониманию закулисного механизма пресечения развития рефлексологии. Оказывается, указание о ликвидации этого направления было дано приехавшими в Ленинград в январе 1932 г. Палатником и Колбановским (последний – директор ГИПППа). Пользуясь словами того же Б. Г. Ананьева, идеологическую кампанию в психологии начала 30-х гг. можно квалифицировать как «краткую программу большевистского наступления на психологическом фронте».⁴⁶

Какие выводы напрашиваются из сказанного? Ни рефлексология, ни реактология не могут быть отнесены к числу важнейших достижений отечественной психологии. Их запрет не идет ни в какое сравнение с последовавшей во второй половине 30-х гг. ликвидацией педологии и психотехники. Судьба этих направлений демонстрирует формирование и обкатку тоталитарной машины подавления свободного развития научной мысли. Нет нужды доказывать, что непродуктивность программы близкого к рефлексологии американского бихевиоризма выявилась «изнутри», в ходе исследовательской практики, а не путем идеологического прессинга со стороны государства. То же относится и к другим направлениям науки в демократическом обществе.

Сформировавшийся в начале 30-х гг. аппарат подавления психологии, к счастью для нее, не породил «лысенковщины» в этой науке, но нанес ей огромный урон – начиная от закрытия (после 1932 г.) психологических журналов (что, видимо, связано со сталинской политикой в области периодической печати)⁴⁷ – до ликвидации крайне важных для практики психологических направлений, от стремления всеми силами загнать психологическую мысль в прокрустово ложе примитивных установок сталинской идеологии – до физического истребления ряда психологов.

В этой связи нельзя не отдать должного нравственному подвигу тех советских психологов, которые, несмотря на невыносимо сложные условия сталинского общества, продолжали строить здание своей науки, не отступая от служения истине как главной ценности жизни ученого.

Примечания

¹ Будилова Е. А. Философские проблемы в советской психологии. М., 1972; Петровский А. В. История советской психологии. М., 1967; Смирнов А. А. Развитие и современное состояние психологической науки в СССР. М., 1975.

² Советский Союз в 30-е годы: Материалы «Круглого стола» // Вопр. истории. 1988. № 12. С. 10.

³ Там же. Кроме того, см.: Медведев Р. О Сталине и сталинизме // 3намя. 1989. № 2. С. 174–222.

⁴ Филатов В. П. Об истоках лысенковской «агробиологии»: Опыт социально-философского анализа // Вопр. философии. 1988. № 8. С. 3–22. Ярошевский М. Г. Проблемы теории науки и искусства в работах Н. И. Бухарина // Вопр. философии. 1988. № 10. С. 83–97.

⁵ Резолюция II Всесоюзной конференции марксистско-ленинских научных учреждений (апрель, 1929) // Естествознание и марксизм. 1929. № 3. С. 210–212.

⁶ Резолюция общего собрания ячейки ВКП(б) ИКП философии и естествознания от 29 декабря 1930 г.//Правда. 1931. 26 янв.

⁷ Ярошевский М. Г. Проблемы теории... С. 94.

⁸ О журнале «Под знаменем марксизма»: Из Постановления ЦК ВКП(б) от 25 января 1936 г. // О партийной и советской печати. М., 1954. С. 407.

⁹ Там же.

¹⁰ За партийность в философии и естествознании // Естествознание и марксизм. 1930. № 2–3. С. III.

¹¹ Там же.

¹² Там же. С. IV.

¹³ Филатов В. П. Об истоках лысенковской «агробиологии». С. 7.

¹⁴ Там же. С. 10.

¹⁵ Там же. С. 8.

¹⁶ Итоги дискуссии по реактологической психологии: Резолюция общего собрания ячейки ВКП(б) Гос. ин-та психологии, педологии и психотехники от 6 июня 1931 г. // Психология. 1931. Т. 4. С. 2–3.

¹⁷ Там же. С. 6.

¹⁸ Будилова Е. А. Философские проблемы...

¹⁹ Петровский А. В. История советской психологии.

²⁰ Смирнов А. А. Развитие и современное состояние...

²¹ Ярошевский М. Г. История психологии. М., 1985.

²² КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. М., 1953. Т. 1.

²³ Теплов Б. М. Борьба К. Н. Корнилова в 1923–1925 гг. за перестройку психологии на основе марксизма // Вопросы психологии личности. М., 1960.

²⁴ Выготский Л. С. Сочинения. М., 1982. Т. 1. С. 420.

²⁵ Корнилов К. Н. Учение о реакциях человека. М., 1923. Корнилов К. Н. Современная психология и марксизм. М., 1925. Корнилов К. П. Учебник психологии, изложенной с точки зрения диалектического материализма. М.; Л., 1926.

²⁶ Теплов Б. М. Советская психологическая наука за 30 лет. М., 1947. С. 13.

²⁷ Научный архив АПН СССР, ф. 82, оп. 1, ед. хр. 11.

²⁸ Итоги дискуссии... С. 2–3.

²⁹ Шпильрейн. И. Н. О повороте в психотехнике // Психотехника и психофизиология труда. 1931. № 4–6. С. 247–283.

³⁰ Залкинд А. Б. Психоневрологический фронт и психологическая дискуссия // Психология. 1931. Т. 4, вып. 1. Куразов И. Ф. Методологические итоги поведенческого съезда // Вопр. изучения и воспитания личности. 1930, вып. 1–2. Психоневрологические науки в СССР. М.; Л., 1930.

³¹ Таланкин А. А. О «марксистской психологии» проф. Корнилова // Психология. 1931. Т. 4, вып. 1.

³² Корнилов К. Н. К итогам психологической дискуссии // Психология. 1931. Т. 4.

³³ Таланкин А. А. О «марксистской психологии»... С. 19.

³⁴ Там же. С. 42.

³⁵ По данным А. М. Эткинда, в течение короткого времени между снятием К. Н. Корнилова и назначением В. Н. Колбановского институт возглавлял А. Б. Залкинд.

³⁸ Рефлексология или психология. Л., 1929.

³⁷ Рефлексология и смежные науки. Л., 1930.

³⁸ Психоневрологические науки в СССР. М.; Л., 1930.

³⁹ Куразов И. Ф. Методологические итоги поведенческого съезда // Вопр. изучения и воспитания личности. 1930. Вып. 1–2. С. 4–5.

⁴⁰ Рефлексология или психология. Л., 1929. С. 18.

⁴¹ Беляев Б. В. Начало конца рефлексологии // Психология. 1930. Т. 3, вып. 1–2.

⁴² Рефлексология или психология. Л., 1929. С. 38.

⁴³ Шнирман А. Л. О предмете и методе рефлексологии как науки о соотносительной деятельности // Вопр. изучения и воспитания личности. 1930. Вып. 1–2. С. 10.

⁴⁴ Рефлексология и смежные науки. Л., 1930. С. 104.

⁴⁵ Могендович М. Р. Последний этап школы Бехтерева // Психология. 1931. Т. 4, вып. 1–2. С. 107.

⁴⁶ Ананьев Б. Г. О некоторых вопросах марксистско-ленинской реконструкции психологии // Психология. 1931. Т. 4, вып. 3–4. С. 328.

⁴⁷ Об издательской работе: Постановление ЦК ВКП(б) от 15 августа 1931 г. // О партийной и советской печати. М., 1954. С. 422.

Источник: В. В. Умрихин. «Начало конца» поведенческой психологии в СССР
// Репрессированная наука, Л.: Наука, 1991, с.136–145.